Киоши оскалился, взревел, и ветер подхватил его рычание… но полностью изменение закончить не удалось.
Пышные зеленые ветви молниеносно надвинулись, расступились, и он нырнул в гущу леса.
Словно реактивный снаряд, срубая ветки и ударяясь о стволы, он с дикой скоростью врезался в землю, щедро усыпанную хвоей. Пыль, куски земли и сломанные ветки еще долго падали на оставленную им борозду и глубокую воронку. В ее сердцевине, неестественно вывернув руки, застыл молодой тоэх.
Чаща замерла, потрясенная внезапным ударом.
Замолкли птицы, притаились звери, даже кроны стали шуршать чуть тише. В этой тишине, нарушаемой лишь скрипом вековых стволов, неподалеку от воронки, с присвистом шурша безжизненными крыльями, рухнула туша птицы-волка, заставив землю вздрогнуть повторно.
Эпизод V. Нить дороги. Часть третья
Танара, выкладываясь из последних сил, продолжал спуск.
Едва достигнув верхушек деревьев, он выпустил канат и спрыгнул на могучие ветви. Словно по ступеням, прыжками бросился вниз. Уже понимая, что опоздал и ничем не в силах помочь, он все равно спешил.
Проламываясь сквозь ветки, мягко приземлился рядом с воронкой.
Замер, разглядывая неподвижное тело. Взглянул на окровавленную птицу.
Потирая виски, осторожно подошел к борозде, не замечая, как кровь отливает от лица.
Он точно не знал, сколько времени простоял над могилой юноши, которого так и не смог довести до конечной точки путешествия. В какой-то момент, все же вырвавшись из оцепенения, мидзури тяжело опустился на колени и расстегнул сумку.
Бережно выложил на вскопанную ударом землю несколько амулетов, мешки с травами, две жестяные баночки. Руки дрожали от усталости, ноги подкашивались, но он не замечал. Холодными ладонями сгребая в кучу сухие иголки и обломки ветвей, бывший проводник запалил крохотный костерок.
Из горла его потекла тихая, рваная мелодия напева.
Не сводя остекленевшего взгляда с погибшего тоэха, он принялся подбрасывать в огонь щепотки трав, раскачивая амулеты над погребальным дымком. Раз за разом Танара заставлял себя вспоминать оказавшееся столь коротким путешествие, шепча прощальные молитвы и короткие трехстишия, отягощающие собственную вину.
Разноцветный дым поднимался к кронам, струйками тумана заползал в воронку, лаская бледную кожу Киоши; словно живой и мстительный, он старательно огибал тушу птицы-волка.
Вскрыв жестянки, проводник неторопливо протер клинок кинжала замшевым платком, а затем нанес на сине-золотой узор несколько капель густой бурой мази, похожей на запекающуюся кровь.
Не выпуская из левой руки связку амулетов, раскачивающихся над костерком, он поднял правую — с кинжалом, — к лицу. Плашмя приложил к щеке, оставляя на лице грязные разводы, дотронулся оружием другой щеки. Вновь протер клинок, убирая в ножны.
Пальцем растер мазь от нижнего века до подбородка, мазнул остатками по лбу. И тут же зашипел, стискивая зубы, но упорно продолжая твердить трехстишия позора и вины. От лица мидзури начал подниматься дым. В местах, где ее коснулась бурая гуща, кожа трескалась и закипала.
Изнемогая от боли, Танара вспоминал путешествие, встречу у Портала… и слово, данное Виктору Конте. Слезы катились по лицу проводника, но от этого становилось лишь больнее, особенно на месте свежей раны, оставленной когтями Киоши.
Раскаленная боль отступала медленно, время от времени возвращаясь волнами. Танара приоткрыл глаза, затянутые пленкой обиды и слез, прислушался к звукам ожившего леса. Ему не нужно было смотреться в зеркало, чтобы узнать, что теперь его щеки, подбородок и лоб украшала сеть темно-синей татуировки, витиеватой, изящной, кружевной. Татуировки, говорящей каждому встречному мидзури о том, что ее обладатель не сдержал данного слова.
Деревья двоились перед глазами проводника. Окружающее сливалось в одно зеленое марево. Над краем воронки, пронзая дым костра, поднималась расплывающаяся фигура.
Не удержав вскрика, Танара отпрыгнул и выхватил меч. Тыльной стороной ладони протер глаза.
Молодой тоэх выбирался из ямы.
Проводник почувствовал, как мир уходит из-под ног, а вершины деревьев и встающая над ними стена замшелой птичьей скалы покачнулись. Сделав шаг назад, он устоял, но губы лишь плотнее сжались в едва различимую полоску.
— Ты… — выдохнул, ощущая, как еще острее горит на лице свежий узор. — Ты жив!
Киоши поднялся с четверенек, потряс головой. Пыль и древесные иголки посыпались со спутанных волос.