Мед–горилку пье…
Грянул дружный хохот.
Готовый заплакать от обиды, Андрей стоял в смущении. Пальцы его судорожно сжимали ножны кинжала.
Когда звонкий девичий смех утих, Андрея уже не было. Он быстро шагал домой. Едкая горечь обиды кипела на сердце.
«И вот так всегда она найдет причину поднять меня на смех! — размышлял он. — Вот если бы у меня голос был такой, как у есаула Бута, тогда не стала бы она смеяться надо мной».
Андрей вспомнил, что прошлым летом перед отправкой на фронт Николай Бут все вечера вертелся около Марины. И когда из толпы хлопцев взвивался тоскующий, мелодичный тенор Николая, Марина преображалась. Щеки ее окрашивал румянец, а глаза горели таким восторгом, что Андрей невольно сжимал кулаки.
С тех пор он стал ненавидеть Николая. Вот и сегодня Марина высмеяла его, наверно, только потому, что услышала о скором приезде этого проклятого Бута.
«И что она нашла в нем? — думал Андрей. — Нос у него, как у ястреба, глаза холодные, рыбьи. Всей и радости, что голос хороший да богатство».
— Эй, Андрюшка–а–а!
Андрей повернул голову. Из переулка выходили работники и приказчики купца Богомолова. Впереди с гармошкой в руках шел Максим Сизон. Андрей нерешительно повернул к ним навстречу. Ребята, обступив Андрея, засыпали его вопросами:
— Ты чего до земли хилишься?
— Похоронил, что ли, кого?
Мишка Бердников, высокий казак из соседней станицы, работающий у Богомолова на маслобойне, вышел вперед:
— Стойте, хлопцы! Ему сейчас Трынок на своем инструменте сыграет.
Раздался веселый хохот. Даже Андрей не мог сдержать улыбки. Он, как и все, знал, что Игнат Черешниченко целый год откладывал деньги на гармонь, а собрал только на балалайку. На ней он тренькал в короткие часы досуга, за что и прозвали его Трынком.
Трынок снял с плеча балалайку и забренчал гопака. Притоптывая ногами, он напевал:
Ой гоп, да не всэ!
Сидор пасху несэ.
Ребята стали в круг, в середине которого под одобрительные возгласы товарищей волчком вертелся Мишка Бердников, выделывая коваными сапогами замысловатые коленца.
Гопак сменила Наурская.
Андрей стряхнул с себя набежавшую печаль и вырвав из ножен кинжал, лихо прошелся в задорном танце.
Затем весело крикнул:
— Айда, хлопцы, за мной! Мы еще в это- лето поповских яблок не пробовали!
Обняв Максима и Мишку за плечи, он увлек их с собой, а за ними с шутками, громким смехом пошли и остальные.
Мишка затянул песню, дружно подхваченную ребятами:
Стоит явирь над водою, на воду схилився.
Молодой козак неженатый, чого зажурнвся?
Ой, не рад явирь хилиться, — вода корень мые.
Не рад козак журиться, — так серденько млие
Ой, не хилися ты, явирь, ты ще зелененький.
Ой, не журыся, козак, ты ще молоденький.
Ой, орехово сидэличко, коник вороненький,
Сив, поихав в Турещину козак молоденький.
Богомоловский сторож, разбуженный песней, долго сидел, склонив седую голову. И когда песня замерла вдали, одобрительно проговорил:
— Добре поют, бисовы хлопцы!
Глава II
Под утро прошел дождь. В вымытой зелени садов неустанно звенел разноголосый птичий хор. Чистый, прохладный воздух был напоен ароматом зреющих яблок. От сбитых проливным дождем абрикосов земля в саду казалась оранжевой.
Станичный атаман Семен Лукич Черник проснулся поздно.
Лежа в кровати, он долго не мог сообразить — утро или еще ночь. Плотно притворенные ставни не пропускали в комнату света. Но вот одна из ставень слегка приоткрылась и в комнату хлынули солнечные лучи. Дверь еле слышно скрипнула. Мимо Семена Лукича на цыпочках прошла его жена. Осторожно поставила она на стол миску с малосольными помидорами и вышла, тихонько притворив за собой дверь.
Вставать не хотелось, но Семен Лукич вспомнил о новом коне — вчерашнем подарке богатого хуторянина, Ильи Федоровича Сушеико, и быстро вскочил с кровати. Зевая и крестя рот, он вразвалку подошел к столу. Обхватив миску руками, с жадностью принялся пить острый рассол.
Через полчаса Семен Лукич стоял уже на крыльце, блестя серебром погон на белом чекмене, и любовался злобным рыжим жеребцом, которого работник запрягал в линейку.
«Уважил меня Илья Федорович подарочком, — радостно улыбнулся Семен Лукич. — Хороший жеребчик, чистых кровей».
Жеребец, вскидываясь на дыбы, вырывался из рук работника.
Мимо Семена Лукича, с корзиной в руках, босиком, пробежала его старшая дочка Тося. «В самый бы раз девке замуж идти, да вот беда — женихи все на фронте».