— Нет, — терпеливо повторил Альен. Он готов был повторять это до бесконечности — столько раз, сколько нужно, чтобы до Бадвагура дошло. Чтобы слова просочились в этот шишковатый лоб, как свет с улицы просачивается в тёмную каморку. — Это не должно быть так. Я хочу, чтобы ты понял это — прежде, чем сам запрещу тебе.
— Не сумеешь ты мне запретить, — без всякой напыщенности, но и без злости сообщил Бадвагур. — Ты всё же не отец и не мать мне, волшебник. Ты не вождь моего клана. Ты не Катхаган и не один из каменных духов гор. А больше мне некому подчиняться… Знаешь, — усмехнувшись, он отправил трубку в другой угол рта. — Однажды вождь Далавар сделал мне заказ — каменную шкатулку для документов. Украшенную резьбой, как следует, к тому же из малахита; а с малахитом непросто работается, иногда он слишком мягкий. Вождь Далавар знал, что с такими просьбами я стараюсь быстрее расправиться, чтобы приняться за что-нибудь поинтереснее… Приняться акх-шеех, с душой. Вождь изобразил строгость и запретил мне приносить готовую шкатулку раньше, чем спустя шесть дней. Но я сделал и принёс её на следующий вечер, — Бадвагур назидательно помолчал, будто давая Альену время осмыслить это. — Видишь, даже вождь клана Эшинских копей кое в чём не был мне указом. А ты — мой друг, волшебник. Есть развилки, на которых положено слушать только сердце и совесть.
Альен хмыкнул, хотя что-то за рёбрами сдавило от боли после этих слов, а колени внезапно ослабли.
— Самая длинная речь от тебя за всё время нашего знакомства… Но сути дела это не меняет.
— Правильно, не меняет, — не стал спорить агх. — Я сделаю, как просит старая ведьма, чтобы ты выжил. Чтобы смог идти дальше и уплыть на запад. И ты не сумеешь меня заставить.
— Ты знаешь, что сумею, — многозначительно сказал Альен. Он посмотрел на серебристый луч и искривил его, даже не шевельнувшись. Бадвагур наблюдал с любопытством ребёнка, который следит за железной механической игрушкой (почему-то Альену казалось, что у агхов-детей именно такие игрушки в ходу — хотя кто сказал, что их не тянет к деревянным лошадкам и куклам?…) В угоду ему Альен свернул луч в изящную завитушку, поместил его в центр стены и увеличил, разделив на сектора. Получилось нечто вроде круглого одноцветного витража.
— Впечатляет, — признал Бадвагур, улыбаясь в бороду. — Только у агхов врождённая сопротивляемость магии. Об этом ты не забыл, волшебник?
— А я некромант и Повелитель Хаоса, — в тон ему напомнил Альен, глядя на свои ногти. — Это тебе известно, резчик?
Вздохнув, Бадвагур поскрёб голову. Он не мылся так же долго, как Альен с Ривэном, но выглядел почему-то куда опрятнее — с учётом избитого лица и кровоподтёков на рубахе.
— По-моему, мы тратим время на глупости. Кейде-кхе, каменная труха из пустой породы… Можно препираться бесконечно и ни к чему не прийти. Ты не удержишь меня, волшебник, если я решу поступить так. А я решу.
Альену стало казаться, что ему медленно вгоняют в грудь что-то длинное и острое — даже не кинжал или меч, а то ли штырь, то ли толстую спицу. Вгоняют и при этом поворачивают, поджидая момент, когда он начнёт кричать.
Он встал и опять прошёлся вдоль стены, бездумно ведя пальцами по шершавым камням. По полу ползла длинная многоножка; он осторожно перешагнул через неё. Пусть хоть кто-то живёт и радуется в этом сумасшедшем мире. Сумасшедшем, судя по всему, в обеих частях — в Обетованном и Лэфлиенне.
— Я не позволю тебе, — пообещал он, перекладывая рисунок из луча в круг со штрихами. Непрошеный ход мысли снова вывел к терновым шипам в лунном свете — тем, в которых Хаос поведал ему о смерти Фиенни. — Не нужны мне такие жертвы. И не нужны те, кто так дёшево ценит жизнь.
Бадвагур долго молчал, и тишина копилась в пряно-дымном воздухе, как миазмы заразной болезни. Альен знал, что прямо сейчас, в том же доме где-то над ними, ждёт Сен-Ти-Йи — бессмертная тауриллиан в теле старухи, измученной годами похоти господ и тяжёлой, отупляющей работы. Знал, и это знание не давало ему покоя.
Так грифы ждут падали. Так хищник ждёт в зарослях. Он дал себе зарок, что она не дождётся.
Резчик уютно закутался в плащ, разложил на груди бороду и всё-таки ответил — голосом, которого Альен никогда раньше от него не слышал:
— Твою жизнь я ценю сейчас выше всего.
То была невыносимо долгая ночь. Больше они с Бадвагуром не разговаривали, а о Ривэне не поступало никаких вестей. Альену не сиделось, и он неприкаянно бродил по тесному складу, то разделяя, то смешивая в воображении запахи и оттенки специй. Он казался себе зверем, угодившим в силок охотника: можно сколько угодно рваться, но всё равно не выберешься.