Как же всё-таки хорошо, что в Кезорре вечное лето. Иногда, в сердцах, Ринцо проклинал жару, но потом вспоминал об альсунгском климате — и передумывал. Интересно, как они там не сходят с ума в своих льдах?…
А может, и сходят. Как показывают последние события…
Ринцо нахмурился. Не годится думать о делах в такой чудный вечер. И отчего так медлит этот возница — Лаура уже, наверное, заждалась…
Как раз в этот момент «лепесток» чуть не сбил мальчика-пастушка, который перегонял через дорогу стадо овец. Ринцо швырнуло вперёд, и он едва не полетел со скамеечки. Собрался было отчитать возницу, но потом махнул рукой. Так и быть: слишком славное сегодня настроение… Даже петь хочется, точно в юности. Когда-то у Ринцо даже был неплохой голос — по крайней мере, так утверждает Лаура. А у его красавицы-жены просто нюх на такие вещи.
Вот и двухэтажный дом из желтоватого песчаника, и маленький палисадник с кустами роз… Заплатив вознице, Ринцо распахнул калитку и взглядом рачительного хозяина пробежался по своему гнезду. Что ж, всё как надо, но дорожку надо бы подмести — не забыть сказать Челле… Да и вон ту клумбу не мешает уже полить. Должно быть, Лаура опять увлеклась работой и забыла. Лёгкий укор в мыслях Ринцо сразу сменился приступом нежности: бесхозяйственность жены год от года казалась ему всё более трогательной. Лаура не была бы собой, если бы сутками думала о клумбах и оладьях вместо своих картин.
Окно кухни на первом этаже было распахнуто; оттуда доносились аппетитные запахи и воркование старой Челлы — их единственной служанки и кухарки по совместительству. Старушка помнила Ринцо ещё ползающим, крикливым карапузом, и он по-прежнему считал, что тихая болтовня с собой да пение — её единственные недостатки. В общем-то Ринцо мог позволить себе держать много слуг (особенно после того, как стал Правителем), но не видел в этом смысла. К чему обременять и себя, и других лишними заботами?
Ринцо легко взбежал по ступеням крыльца и уже готовился толкнуть дверь с обычным приветствием («Я здесь, сердце моё!» — Лаура, кажется, всегда считала, что без этих его слов вечер не задался), когда на глаза ему попалось кое-что, не вписывающееся в гармонию мгновения. У двери, прямо на прогревшихся досках, лежало соколиное перо.
Ринцо наклонился и поднял его. Повертел в пальцах. Пару раз ему пришлось участвовать в соколиной охоте (хотя в целом его не тянуло к подобным развлечениям), так что такое перо он мог отличить с первого взгляда. Наверное, от прекрасной птицы — оттенок тёмного золота, полосатая пестрота с другой стороны… Случайность или?…
Через пару секунд Ринцо обнаружил, что всё ещё стоит на месте и неистово чешет старый шрам под губой — была у него такая привычка в минуты волнения. Вздохнул, собирая в кучу сумбурные мысли. Этого ещё не хватало…
Переступая порог, он взглянул на перо ещё раз, внимательнее — и почувствовал, как неприятно потяжелело в груди. Тёмно-золотые полоски на пере, ещё миг назад совершенно обычные, в его пальцах сложились в правильные кезоррианские буквы: «Лаура Эсте».
Магия.
Эсте — это была фамилия Лауры до замужества.
Плохой знак. Очень, очень плохой.
— Ты что-то сказал, дорогой? — раздался звонкий голос сверху. Ринцо опомнился: кажется, он задумался настолько, что последние слова произнёс вслух — а у Лауры те ещё уши. Он понадеялся, что жена просто услышала хлопок двери из своей мастерской.
— Я здесь, сердце моё! — бодро крикнул он в ответ, пряча перо в карман. Успеется. Они обязательно обсудят это, но — позже.
Ринцо поднялся наверх и вошёл в первый проём направо — в форме арки, во вкусе Лауры. Вообще всё убранство дома как-то незаметно сложилось именно в её вкусе, и Ринцо абсолютно не возражал.
Здесь вечно пахло красками, иногда — мелом или влажной глиной, а ещё было очень светло. Хорошее освещение требовалось Лауре для работы, но жара вкупе с этими ароматами порождала во всех смыслах сногсшибательный эффект. Ринцо часто недоумевал, как его прекрасная художница проводит тут целые дни, не теряя сознание.
— Ну, добрый вечер, — спокойно сказала Лаура, откладывая палитру на столик и хрустя уставшими пальцами. Она стояла возле мольберта — такая маленькая и хрупкая, в льняной домашней блузе и юбке под перепачканным краской фартуком. Копна иссиня-чёрных волос была стянута в простой узел на затылке — такая роскошь на голове мешает работать — и открывала шею, от совершенных линий которой Ринцо до сих пор приходил в мальчишеский восторг. Брови на гладком смуглом лбу удивлённо приподнялись. — Что-то случилось? Ты выглядишь… растерянным.