— Вот и моя мама, — говорила она, всхлипывая, — сперва все кашляла, а потом…
— Молчи ты, дурочка! — И мы с Пашкой теребили девчонку за косички. Но та не замечала этого. Она встревоженно смотрела на учительницу.
— Моя мама сильно простудилась, когда провожали тятю на войну. И вы, наверно, тоже простудились…
— Нет, Люба, я не простудилась. Это все блокада…
Мы не очень ясно представляли, что такое блокада. Но по тому, как потемнели ее глаза, как сжались губы и постарело лицо, все поняли, что это что-то очень страшное. И примолкли…
— Враг окружил нас со всех сторон, зажал город в кольцо. Мы ели жмых, олифу, клей. В хлебе — мы получали его по сто двадцать пять граммов на человека — были почти одни опилки. А надо было очень много работать. Мы делали снаряды, чтобы кораблям и фортам было чем отбиваться от врага. Я, как и все наши работницы, с утра до поздней ночи пропадала на заводе. Дома оставалась одна дочурка Танечка. Она была маленькая, худенькая и все время просила есть. Я отдавала ей весь свой хлеб. Выменивала для нее сахар. Правда, сахар был черный, с примесью земли. Горели продовольственные склады, сахар плавился и растекался по тротуару. Ему не давали пропадать. Такой сахар стоил очень дорого. Я променяла почти все, что было у нас ценного после гибели мужа и смерти отца и матери. Я думала, что сахар подкрепит силы моей девочки. Но она таяла. И все реже просила есть. Сделалась молчаливой, скучной. Я достала на черном рынке холодец из клея и ремней и пыталась кормить ее насильно. Она давилась и кричала:
— Не надо! Не хочу!
— Чего же ты хочешь, Танечка?
— Хочу, чтобы больше не стреляли… чтобы они ушли…
— Они уйдут… Мы их обязательно прогоним. Только ты поешь. Сейчас не хочется — поешь потом. Но только обязательно.
Приду с работы — она лежит и грустно улыбается. Опять не ела. Но вот как-то попросила есть. Сама. А есть было нечего. Я сварила суп со стеариновой приправой, кисель из ягод бузины. Она поела.
«А теперь ручки под щечку и засни. Я скоро приду».
Она заснула. В тот день работу часто прерывали воздушные тревоги. Я вырвалась с завода только к ночи. Поднимаюсь по лестнице, а сердце так и бьется, так и стучит. Открываю дверь, кричу: «Танюша!» Не отзывается. Подхожу к кроватке: лежит моя Танюша — ручки под щечку — и не дышит.
С кладбища я не дошла. Посреди улицы вдруг закружилась голова. Упала, споткнувшись на ровном месте, и уже не встала. Увидели девушки-дружинницы и отвезли в больницу. Там меня немножко подлечили и отправили на поправку в тыл. Так вот я к вам и попала.
Она устало опустилась на пустую парту, прикрыла рукой глаза. И долго сидела так. Потом сказала с какой-то непонятной строгостью:
— А теперь, дети, все… Итак, на чем мы остановились?..
Урок продолжался.
Учительнице шли письма. Много писем. Были нарядные, с большими невиданными марками, были грубые, неумело склеенные из серой бумаги, а больше всего присылали треугольников со штампом.
— Что вам пишут? — спрашивали мы. — Скоро кончится блокада?
— Не могу вас ничем порадовать, ребята, — вздыхала учительница. — Никогда еще ленинградцам не было так трудно, как теперь. Говорят, Гитлер приказал город разрушить, а всех людей уморить голодом. Каждый день обстрелы из больших орудий, бесконечные налеты. Кругом развалины. Не щадят ни Адмиралтейства, ни Эрмитажа, ни Исаакия. Девушки-дружинницы мне пишут, что живых людей на улицах почти не встретишь, а трупов стало так много, что их не успевают увозить. Голод косит людей. И холод. Ослабеет человек и закоченеет посреди улицы или в своей нетопленной квартире. Один мой знакомый скульптор — он делал разные фигуры из дерева — сжег в печке всю свою мебель вместе со столом и стульями, все свои скульптуры, но так и не смог согреться…
— А давайте пойдем в лес, — вдруг предложила Любочка, — нарубим дров и отправим в Ленинград тому скульптору. А он нам за это пусть Буратину вырежет.
— А как ты переправишь свои дровишки через линию фронта? Может, за ними специальный самолет пришлют? — смеялись мы над девочкой. Любочка уже готова была расплакаться, но тут вмешалась учительница.
— А ведь вы, ребята, смеетесь совсем напрасно, — сказала она. — Люба вносит правильное предложение. Ленинградцам надо помочь. Но только вместо дров давайте-ка навяжем им побольше шерстяных вещей.