Но и в райцентре ветеринара не оказалось. Уехал в какую-то дальнюю деревню на борьбу с эпидемией сибирской язвы. Мы повернули в МТС — думали, не согласится ли поехать главный зоотехник? Но того вызвали в райком накачивать, и нам сказали, что не ждите, скоро не отпустят.
Делать нечего, поехали домой ни с чем. Расстроенные, злые. Хотя никакой вины за нами не было, мы знали, что тетка Василиса на нас рассердится и ничего не запишет в трудовые книжки. Нас утешало только то, что в Бугримове узнали о наступлении на Ленинградском фронте. Чтобы поскорее обрадовать учительницу, мы все время погоняли лошадь.
Перед деревней, километрах в трех, рос небольшой лесок — Ближние осинки. Осиной из этого лесочка отапливалась вся наша деревня. Да и не только наша. Случалось, осинник вырубали подчистую, но он снова вырастал. Уже вечерело, когда мы въехали в лесок. Странно устроено в природе: Ближние осинки и лес-то только по названию, а хмурится, шумит, пугает, как настоящий. Не так уж много тени в голом, изреженном лесочке, а сразу как-то потемнело. Деревья враз насупились, насторожились, подступили к искривленной, сузившейся, как бы затаившейся дороге.
Мы с Пашкой не верили ни в домовых, ни в леших, но сейчас почему-то они так и лезли в голову. Вот-вот выскочат из-за темных осинок и загогочут. Но никто не выскакивал, не гоготал. И тогда мы загоготали сами. Так, на всякий случай, кто кого перегогочет.
— Го-го-го-го-о-о! — кричал Пашка.
— Го-го-го-го-о-о! — вторил я.
— Ох-хо-хо-о-о! — испуганно вздыхал лес.
Вдруг мы услышали сквозь вздохи леса какой-то странный крик. Подумали сначала, что кричит чавача. Но вскоре поняли, что голос человеческий. Человек звал на помощь. Крик приближался.
Звездка запрядала ушами, остановилась. Мы сидели на санках ни живы ни мертвы. Вдруг из-за поворота выскочила темная фигура и побежала прямо к нам. То ли от бега, то ли от смятения человек задыхался. И все кричал на каком-то и знакомом и незнакомом языке. Мы узнали Кланю Сокольчук.
— Ой, хлопчики, лыхо! Беда!.. Учителька…
Она вскочила в санки. Пашка взмахнул вожжами. Лошадь понесла, стуча копытами по передку.
— Швыдче, хлопчики, швыдче! — торопила Кланя. — Да скорей же!
Санки то взлетали на изволок, то скатывались в низину, то выносились на опушку, то снова углублялись в лес. Вдруг посреди дороги мы увидели вязанку дров, потом еще одну. А на снегу лицом вниз лежала учительница. Мы подбежали, подняли ее — она была легкая, как перышко, — и усадили в санки. Я подобрал ее берет и увидел, что весь он темный от крови.
Санки были узенькие, неудобные. Мы с Пашкой теснились вдвоем на козлах и все время чувствовали, как трудно дышит за спиной у нас учительница. Иногда нам вдруг казалось, что дыхание совсем остановилось, и тогда мы в ужасе кричали на лошадь. Звездка храпела и спотыкалась, но мы гнали ее, гнали. На ухабах голова учительницы билась о доску козел. Она глухо вскрикивала, а перепуганная Кланя твердила как заведенная:
— Швыдче, швыдче! Скорей, скорей!
У скотных дворов мы чуть не смяли председательницу. Тетка Василиса заругалась было, погрозила кулаком, но, поняв, в чем дело, затрусила вслед за нами к школе. Лицо у нее было растерянное, полушалок сбился набок, волосы раскосматились. Когда она прибежала, учительница лежала в своей комнатке на стареньком клеенчатом диване и отрешенно смотрела в потолок. Кланя же смотрела куда-то в угол. Губы ее вдруг начинали вздрагивать, внезапно вырывался глухой стон, и тогда мы с Пашкой тоже отворачивали глаза.
Тетка Василиса тяжко повалилась на колени и затряслась, захлюпала, мыча сквозь слезы:
— Ох, прости ты меня, старую дуру…
Кланя вдруг заревела, громко, с причитаниями.
— Прошу вас, встаньте, пожалуйста, — заволновалась учительница. — Скверно получилось с этими дровами, но я вас не виню… сама не рассчитала… Не надо, Кланя… что за вытье?
Заметив меня и Пашку, она с какой-то грустной ласковостью улыбнулась и тихо вымолвила, так что мы едва расслышали:
— А вам, ребята, придется в Ленинград… одним… Очень бы хотелось вместе, да где уж мне теперь…
Поздно ночью к нам постучалась Кланя. И я слышал сквозь сон, как бабушка Аксинья открывала свою укладку, шуршала новыми материями и говорила строгим голосом:
— На-ка вот, возьми. Прикроешь тело-то… Себе на саван берегла, да ей, болезной, скорей спонадобилось…
Я вскочил с постели и заплакал. Горько, отчаянно. Так я не плакал, даже когда узнал, что отец мой сгорел в подбитом танке.