Из парного жерла доносились влажные похлопывания, вздохи, кряканье, стоны, и мне уже казалось, что дед залечит себя до смерти. Но проходило минут десять — пятнадцать, и он, весь красный, изнеможенный, но здоровый, скатывался с шестка и, натянув исподники, торопливо взбирался на печь. Для пущего сугрева бабушка укутывала его тулупом.
— Шатия, братия, сыми болесть с Кондратия, — шутливо и торжественно приговаривала она и, когда дед утихал, надевала на зубья гребня льняную мочку и начинала прясть. Левой рукой она непостижимо ловко вытягивала из грубой мочки все утончающуюся нить, а правой быстро и красиво крутила в своих мягких, привычно и легко снующих пальцах точеный кончик веретена. Руки у бабушки все в жилках, будто под кожей у нее переплеталась пряжа, а лицо в морщинках, как в нитяных порезах.
Я старался подсесть поближе к бабушке. Рядом с ней было почему-то всегда радостно, уютно. Тихо жужжит веретено, покойно и домовито поскрипывает сверчок за печкой, шуршат по потолочинам рыжие, озабоченно снующие тараканы прусаки, умиротворенно вздыхает под тулупом дед.
— Слышь-ка, внучек, — говорил он, высовывая бороду из-под тулупа, — у меня что-то глаза стали негоже видеть…
Мы с бабушкой украдкой переглядывались. Глаза у деда были зорче рысьих. Просто ему стало скучно одному и, ревнуя меня к бабушке, он хотел, чтобы я залез на печь и почитал про Спартака. Эту единственную в доме и потому особо почитаемую книгу он прятал на божницу за иконы и никому, кроме меня да бабушки, не доверял. Я садился на край печи и начинал читать про битву Спартака и Крикса. Это место нас особенно захватывало. А когда мы доходили до восстания гладиаторов, я настолько бывал взволнован, что уже не мог читать и, рассматривая картинки про львов и тигров, терзающих людей на цирковой арене, беспокойно дергал деда за рукав.
— Дедь, а за что их отдали зверям на растерзание?
— А вот за это самое восстание, внучек.
— А за кого они восстали, гладиаторы, за красных или белых?
— Не было еще тогда ни красных, ни белых, а были угнетенные — рабы да угнетатели — патриции, — отвечал дед, поразмыслив. — И воевали голдиаторы против богачей патрициев за весь свой голый народ. Потому им и прозванье — голдиаторы. Так что, выходит, были они вроде нас, красных партизан.
— Дедя, а у вас, партизанов, мечи были? — И я с надеждой заглядывал ему в глаза.
— Были, чай, поди, — заметив, что внуку очень хочется вооружить партизан мечами, спешила отозваться бабушка. — Какая же без мечей война?
— Ты не путай, старая, коли не знаешь, — сердился дед, — чего не было, того не было. Были винтовки, шашки, палаши немецкие, были даже японские штыки с зазубринами, как у пилы, а мечей не было. Это тебе не древний Рим.
— А щитов тоже не было?
— Не было и щитов! Да кабы и были, щитом от пули не загородишься. Одна помеха.
— А как же вы сражались?
— Да по-всякому. Что-что, а сражаться мы умели. Стреляли по врагу из-за укрытий, набеги делали, мосты взрывали, отбивали у беляков обозы, а один раз «максимку» захватили.
— Какого Максимку?
— Да никакого, — усмехнулся дед с хитринкой. — Это пулемет так назывался.
— Он, что ли, на человека был похож?
— Нет, зачем же? Пулемет — пулемет и есть. Дуло, два колеса да щит…
— Ага, — торжествовал я, — значит, были у вас щиты!
— Да, «максимка»-то со щитом был. Его, щит-то этот, даже пуля не брала. Если и попадет, то все равно отскочит. Сколько раз я за этим щитом от свинцовых гостинцев укрывался. Я ведь в отряде сперва подрывником был, а потом стал пулеметчиком. Ох и много же мы с «максимкой» уложили в землю белой сволоты!
— А как же, дедя, тебя ранило?
— А сверху, с небушка. Это уж когда мы на белочеха наступали. Мы бежим в атаку, прыгаем через картофельные кучи да кричим ура, а чехи нас шрапнелью, как все равно горохом, обсыпают. Одна свинцовая горошина во мне засела и сидит. Немцы да французы тоже по зарубке на мне сделали, англичаны свою отметину оставили, а итальяшки так сразу две, даром что неважные вояки. Одним словом, вся Антанта на моем теле горячим железом расписалась. Только потому и выжил Кондрат Медведев, что крепок, силен русский человек. Жизнь его и в бараний рог сгибает, и в мяльцах мнет, и узлом завязывает, и в муку мелет. От какой другой нации не осталось бы и званья, а русский мужик все терпит, все выносит и вроде еще крепче делается. Мужик, брат, что родник: сколь над ним ни надругайся, сколь ни глуши его, а он опять пробьется не тут, так там.