— Так то — у нас, а в других-то странах, за морями-то, у кого цари, у кого короли, у кого опять же угнетатели-купиталисты. Теперь, понятно, живьем в землю не закапывают — не то время, ну а пот и кровушку сочат из рабочего с крестьянином, как все равно живицу из сосны…
— Славу богу, — крестилась бабушка, — у нас нониче народ не забижают. Уж на что наша сестра — баба, и та теперича цену себе знает. Вот твоя-то матка в городу заместо мужика справляется. Судьей она у нас. Неправых людей судит, учит уму-разуму. Да и то сказать: добрались людишки до свободы-волюшки и закуролесили.
— А кто закуролесил? — решительно вмешивался дед. — Или самолюбцы, или враги Советской власти. А трудовой народ живет да радуется. Взять хотя бы нас, трущобных медведей. Для того мы и переняли от предка вольный революционный дух, чтобы у царя-тирана власть отнять и разделить ее промеж всего трудящего народа. Ну, а у кого власть, тому жить да работать всласть. Понял ты мою мыслю, партизан?
— Понять-то понял, а только не совсем. Вот папанька — он бы понял.
— Уж это обязательно. Папанька твой смышленый был, и грамота ему далась.
— И мне тоже грамота далась: разве не я вам вслух читаю «Спартака», разве не я всем письма сочиняю?
— Далась, далась, — согласно кивал дед. — Ты, я чую, у нас писакой станешь. Понятно, дело это не простое: не пряжу прясть, не лапти ковырять кочедыком, а все равно что клад искать. А много, много кладов знаем мы, лесовики. Учись, вникай, авось и откопаешь.
…Было это давно, у самых истоков моей жизни. Теперь иная жизнь, иные люди. Даже родник и тот иной. Точно не желая отставать от века чудес и больших свершений, ключ пробился еще в одном месте. В старину это сочли бы чудом, объявили бы родник святым. Колхозники же заключили его в трубы. Давний друг людей, он легко покорился человеку, сделался как бы совсем ручным. Стоит только отвернуть кран — и зажурчит, забьется в своем тесном железном русле обжигающе-холодная родниковая вода. Но уже и к этой новинке, к этому очередному «чуду» здесь привыкли.
А для меня родник так и остался одним из самых удивительных, самых загадочных чудес на свете. Ведь это он оживил глухой болотный край, это он работает из века в век, и днем и ночью, и зимой и летом, чтобы продолжалась, чтобы торжествовала жизнь!
Много прекрасных мест на свете, но всех чаще и сильнее меня влечет родник в лесу. И чем напряженнее, сложнее жизнь, тем настойчивее зов моих далеких предков. Здесь, у родника, меня покидают тревоги и сомнения. Здесь я как бы «сызнова живу» в воспоминаниях.
Шумят сосны, журчит родник. Рано утром я просыпаюсь от его бодрого, размеренного плеска. Мне кажется, что там под горкой, где вода уходит в трубы, глубоко и шумно вздыхает кто-то живой и радостный. И мне так радостно, так хорошо от этих бодрых вздохов.
И хочется долго жить, неустанно и весело работать. Хочется быть таким же неиссякаемым, таким же беспредельно щедрым, как вечно бьющий из глубины земли родник.
И, когда я слушаю его отчетливый немолчный шум, мне иногда кажется, что это бьется сердце моей Родины.
ПЕРЧОНОК
Где-то в глубине оврага, заросшего по краям непролазно частым ельником, а внизу ивняком и ольхой, завыла матерая волчица; ее протяжный переливчатый плач подхватил хриплым суровым голосом старый самец, и тотчас же тонко и тягуче заголосили молодые волки.
Передняя лошадь насторожила мохнатые уши, тревожно потянула ноздрями воздух и остановилась. Игнат Перцев, всю дорогу храпевший в дровнях на сене, вскочил вдруг так проворно, что взметнулись полы тулупа.
— Гони! Волки! — крикнул он брату, и Перчонок, ехавший на задней подводе, увидел, как наклонились к лошади широкие плечи Игната и при этом левая рука резко дернула вожжи, а правая взмахнула кнутом.
В овраге, который издавна назывался Волчьим, зимовали выводки. Говорили, что место это очень опасно и что в старину волки загрызли здесь почтовую тройку и молодого ямщика. Все страшные рассказы про волков разом вспомнились Перчонку, и он закричал, погоняя свою грузную медлительную лошадь:
— Постой, братка, не гони!
Но пузатенький буланый меринок скакал уже в конце оврага, и вскоре широкий тулуп Игната пропал в кустах за горкой.
Километрах в пяти от Волчьего оврага пролегала ветка железной дороги. Хотя поезда, особенно товарняки, проходили здесь довольно часто, сторожа на переезде не было. Стоял лишь полосатый облезлый столб с жестяной крестовиной на верхушке, звеневшей и качавшейся от ветра.