— Ты все же лишков-то не наваливай, — предупредил он, — как-никак животное, а не машина.
— Оно, конечно, — кивнул Игнат и поехал куда-то совсем в противоположную сторону. Явился он довольно скоро — привез два больших бревна.
— Хорош! — нараспев сказал Игнат, и это означало, что он доволен и лошадью, и возом, и самим собой.
— Так там же не наш лес, — напомнил Перчонок.
— Что увезем, все будет наше, — заговорщицки подмигнул Игнат. — Да ты не зевай: лесин десяток таких — вот тебе и полдома.
— Да как же? — разводил руками Перчонок. — Что люди-то скажут? Перчонок — вор, в краденой избе живет… Нет, братка, не втравляй меня в это дело. Не могу я: от людей совестно.
— Пред чужими-то ты чересчур даже совестливый, а родному брату не уступишь. Ну уж и не обессудь, приходится тайком да тишком, — проговорил Игнат с видом человека, которого вынудили заняться нежелательными делами. — Да, впрочем, какое это воровство? Я по справедливости: у меня взяли, и я беру.
— Нет, братка, неправильно это, — опять сказал Перчонок.
— Ишь ты, правильный какой! — сердито проворчал Игнат. — А скитаться по чужим дворам, по-твоему, правильно? Или на даровых-то хлебах тебе уж и изба не нужна?
Перчонок даже испугался.
— Что ты, братка, вот как нужна! — сказал он и провел рукой по горлу. — Да только как же так, без спросу?..
— Перчонок ты, Перчонок и есть! — сказал Игнат, потеряв терпение и досадливо плюнув.
Стали снаряжаться в дорогу. Воз у Игната оказался таким большим, что мерин кряхтел, тужился, но так и не стронул его с места.
Тут-то и пришла Игнату мысль обменяться лошадьми.
— Твой-то возишко легко и Смирный довезет, — затуманив глаза, убеждал он брата, — а с моим только тяжеловоз и сдюжит. Ты уж выручи по-братски, а?
Бревна лежали на дровнях Игната горой. Такой воз трактору в самую пору. Перчонок покачал головой и отказал. Но сейчас же ему стало совестно. Ведь он сам уверял, что Боярыня довезет любой воз.
— Я тебе дом уступил, слова не сказал, а ты какую-то лошаденку жалеешь для брата, — кротко сказал Игнат, и Перчонка уже прямо-таки мучила совесть, он уже страдал от собственной черствости.
— Ты бы хоть сбавил частичку, — сказал он, — сосны вон загомонили, как бы не запуржило.
Игнат расценил эти слова в свою пользу и бросился перепрягать Боярыню.
Потом он заметил, что сосна да осина всегда шумят, что никакой пурги не будет, и, сделав губы сердечком, зачмокал на лошадь:
— Но-о, барынька-Боярынька!
Лошадь качнулась вперед, без усилия сдернула воз и пошла своим крупным, немного тяжеловатым шагом. Широкие копыта с хрустом припечатывали снег, скрипели полозья саней и подсанок, тихонько побрякивало колечко на дуге. Игнат, уже в тулупе, шел сбоку, держа вожжи в вытянутых руках и примериваясь, как бы половчее вспрыгнуть на воз. Он уже закинул было ногу и хотел вымолвить свое универсальное словцо «хорош», как вдруг, спохватившись, натянул вожжи:
— Тпру, стой!
— Чего ты? — спросил Перчонок приблизившись.
— А сосна-то? Чуть не забыли.
— Да езжай знай, на что она тебе?
— Как на что? А тес? Такому тесу цены не будет. Где у нас пила-то?
Завернули обратно в лес, и вое время, пока ехали, Перчонок пытался уговорить брата не губить такое редкостное дерево. Но Игнат уже достал пилу и пробовал пальцем навостренные зубья, как мясник лезвие ножа.
— Не мы, так другие срежут, — проговорил он внушительно, — а из нее тесу выйдет тьма. Да и какой тес — потолочник!
Игнат обошел дерево кругом, соображая, куда лучше свалить его, потом вдруг откинул варежки, половчее взялся обеими руками за кленовый черен и с размаху всадил острый, как бритва, топор в кряжистый комель сосны. Удар смягчила толстая, вязкая, как пробка, кора, но лезвие глубоко вошло в живую ткань дерева, и оно дрогнуло, словно в предчувствии близкой беды. А топор, косым ударом отщепив кору, врезался еще глубже и застучал часто и гулко: трак-так, трак-так!
— Давай пилу! — потребовал Игнат.
Перчонок машинально взялся за ручку пилы, а другую ручку подал брату. Так же машинально он начал пилить, то отпуская, то притягивая ручку. На утоптанный почерневший снег двумя струйками брызнули крупные розовые опилки, снег посветлел и сделался пахучим. Пила тонко, с подвыванием звенела, вгрызаясь в дерево. Это был какой-то разгульный, торжествующий звон, от которого у Перчонка гудело в ушах и щемило сердце. Но вот звук ушел в глубину и переменился, там, внутри, что-то глухо, с натугой заныло, и начало казаться, что пила вот-вот подавится и замрет. Но железо вошло уже непоправимо глубоко, перегрызло волокнистые жилы сердцевины и опять торжествующе зазвенело, выйдя на другую сторону ствола перед самым надрубом.