Неожиданно сосна качнулась, секунду постояла, словно желая в это последнее мгновение еще раз увидеть солнце и ясное небо, и вдруг что-то болезненно охнуло в ней, что-то толкнуло ее под самый низ. Она все еще хотела удержаться, но уже не могла. Она валилась все быстрей и быстрей и тяжко рухнула, взметнув широкой мощной кроной облако снежной пыли. Но и поверженная она была еще жива: шевелила искалеченными ветвями и оседала все ниже и ниже в снег, точно прижимаясь к земле, взрастившей ее.
— Хорош! — сказал Игнат и с видом победителя, решившего добить сраженного противника, занес топор.
И вскоре вместо стройной и гордой лесной красавицы на снегу лежала мертвая лесина, расчлененная на колоды. На одной из них сидел Игнат. Разгоряченный работой, возбужденный сознанием своей силы и удачливости, он был красив той недоброй красотой, которая во всем видит только себя и помышляет только о себе.
— Ловко я ее, а? У меня, милок, ничто не отобьется. Да и ты не сплоховал. Я даже не ожидал от тебя такой прыти, честное слово.
— Я поеду, братка, — сказал Перчонок, бессмысленно глядя на изуродованное дерево.
— Да ты не думай, я и тебя без тесу не оставлю, — заулыбался Игнат своими перемасленными глазами. — Кряжи-то, наверно, тебе не подойдут, а вершинка — в самый аккурат. Забирай и вези, братуха.
— Ничего мне не надо… Поеду я, — глухо сказал Перчонок и, уже тронув лошадь, добавил тоскливо: — Глаза бы ни на что не глядели!
— А я думал, навалить подсобишь. Больно уж кряжиста, лешая, — сказал Игнат.
Но Перчонок уже сидел на возу, и глаза его отчужденно смотрели мимо брата.
— Ишь, на тебя находит, — проворчал Игнат. — Ну, ин шут с тобой. Один управлюсь — силенкой не обижен.
Близ выселка Крутой Майдан, что по эту сторону от железной дороги, подсанки криво покатились под уклон, воз развернуло, и пришлось укладываться заново. Перчонок очень спешил, но, как всегда в таких случаях, дело не клеилось. Он присел, чтобы перевести дух, и вдруг совсем близко услышал топот копыт и глубокое лошадиное дыхание. И тут Перчонок увидел большую, напряженно опущенную голову с заиндевелой челкой, мосластые, тяжело переступающие ноги, заметавшие длинными щетками дорогу, окиданную снегом грядку дровней и над ней — желто-белые с прозрачными, как слезы, крапинками смолы срезы бревен, а еще выше — тулуп Игната.
Перчонок невольно отвернулся, узнав в толстых верхних колодах ту самую сосну, которая так поразила его своей красотой и величием.
— Что, знать, авария? — крикнул Игнат нарочно громко, словно мстя за то, что брат не дождался его. — Видно, не зря говорится: поспешишь — людей насмешишь. Подсобить, что ли, горе лыковое?
— Сам уж как-нито… Езжай знай… — не глядя на брата, нетерпеливо махнул рукой Перчонок.
— Как хочешь… Была бы честь предложена… — тоном человека, которому помешали выполнить свой долг, промолвил Игнат. — Только я бы на твоем месте не кочевряжился: время не раннее, дорога не ближняя. Но-о, барыня-Боярыня, шагай…
Перчонка обдало горячим паром дыхания, перемешанного с запахом лошадиного пота, натянутой тетивой прогудели гужи, проскрипели оглобли, натужно проныли полозья дровней и подсанок, и все стихло. Как только дровни заехали за гору и в последний раз мелькнул тулуп и неровные вершинки бревен с желто-белыми срезами, Перчонок выпрямился и вздохнул глубоко и облегченно.
Дальше он поехал не спеша, нарочно сдерживая мерина, соскучившегося по дому.
«Приеду засветло, и ладно, — думал он, — только бы не подуло».
Но, как нарочно, поле по сторонам дороги вдруг подернулось поземкой. Мелкий сухой снег с шелестом пересыпающегося песка погнало куда-то широкими длинными волнами, и он закурился в низинах, как белый туман. Дорога была еще чистая, но и здесь уже чувствовалась какая-то тихая кропотливая работа: к каждой кочке, к катышкам лошадиного навоза, к оброненной цигарке подсыпало снежку, и санный след наискось затягивало и там и тут.
В каких-то полчаса передуло всю дорогу. Перчонок начал понукать лошадь, но мерин, потрусив немного для очистки совести, останавливался все чаще и чаще. Вдруг стало темно, как в лесу, завыл ветер, в лицо остро хлестнуло крупой, мерин враз побелел от ушей до копыт, а на дороге возник длинный сугроб, другой, третий. Лошадь месила ногами снег, но воз еле-еле двигался, переваливаясь с сугроба на сугроб. Наконец, он совсем остановился.