— Погоди-ка помирать-то, чудушко, — усмехнулась мать и ободряюще кивнула Федору.
— Ладно уж, не умру, — согласился мальчуган, — только корми давай живей — в школу ведь пора. — И он вскочил верхом на табуретку, как на коня.
— Всем задал сена-то, Васюта? — спросила мать от печи.
— А то как же?
— И быку?
Она стучала ухватами и сердилась на дрова — вот-вот пропыхнут.
— А то нет? Так я тебе и сробел перед ним, чертом пырючим! Пусть его бабы боятся, а я-то ведь — мужик.
«Ишь, воробей-неробей», — с нежностью подумал Федор. Он глядел на сына из своей засады, и желая, чтобы тот его заметил, и боясь этого. Что он скажет сыну, выросшему без него и, как видно, не нуждавшемуся в нем?
А Васюта с беззаботностью и самозабвением того счастливого возраста, когда ребенок уже становится подростком, но еще не перестает быть ребенком, вдруг подпрыгнул, одним движением головы подкинул видевшую виды шапку и боднул ее так ловко, что она взвилась и засела на самой макушке зеркала. Довольный своей удачей, он засмеялся и вдруг утих, увидев в зеркале незнакомого мужчину.
— Эх, да у нас чей-то чужой! — повернувшись вместе с табуреткой, воскликнул он, нисколько не смутившись. — Ты чей, дяденька?
— Свой… — послышалось от печи. — Чудушко, какой же он тебе чужой?
И было в этом голосе и смущение, и желание смягчить неловкость.
«Я твой отец…» — хотел сказать Федор и не мог.
И тогда эти слова сказала она. Мальчишка пристально посмотрел на гостя и недоверчиво наморщил нос. Федор привалился к печке, чтобы не упасть, и еле-еле выдавил сквозь хрипоту и заикание:
— Как хотите, а я пришел…
— Пришел — так айда за стол, чего там…
Он чувствовал себя хозяином, этот мальчишка. Да, кажется, он и действительно был уже хозяин в доме, помощник и работник. Облысевший воротник пальтишка припорошен сенной трухой, на штанах застарелые следы посыпки, и, точно лесными яблоками, пахнет от него силосом. Вероятно, у него и трудодней достаточно. И нечто похожее на зависть к сыну шевельнулось вдруг в сердце Федора, приглушив на какое-то мгновение все другие чувства.
— Садись-ка вот сюда, к окошку, — не пригласил, а потребовал Васюта, немедленно подставив табуретку и даже слегка придвинув стол.
— Спасибо… сынок, — Федор со вздохом сел.
— Вон ты у меня какой! — проговорил мальчишка. Приглядевшись к отцу и поразмыслив, он добавил:
— Только ты не совсем такой. Мамка говорила, что ты отчаянный…
— Сам ты — отчаянный, — не строго прикрикнула от печи мать.
— А что, не говорила? Может, ты и не плакала вовсе никогда? — с хитроватой, обезоруживающей ухмылкой ответил Васюта матери. Отца же упрекнул покровительственным тоном старшего, имеющего все права и основания журить: — Вообще-то ты зря так долго не приходил. Мы бы с тобой на Пьяне щук ловили и стали бы на лошадях гоняться.
— Есть еще лошадки-то? — спросил Федор, и цыганские глаза его так и загорелись.
— Есть, и даже рысак есть, — с той же цыганской горячностью ответил ему Васюта. И вдруг в упор спросил отца: — Почему ты все не приходил? Мы с мамкой ждали-ждали, да и ждать перестали.
Федор не знал, что сказать сыну, и молчал.
И тогда Дуня поставила на стол чугун с картошкой. Она нарочно стукнула донцем о столешницу, чтобы только не было этой напряженной и неприятной тишины.
— Налетай! — поощрительно захохотал Васюта и сунул руку в чугунок, окутанный прозрачным пахучим паром. Он выбрал самую крупную и разваристую картофелину и положил перед отцом.
Федор стал покорно есть. Картошка была необыкновенно вкусная и чертовски горячая. Они перекатывали ее в ладонях, дули на нее, обжигались и лишь покрякивали да посматривали друг на друга, оба смуглые, черноволосые. И взгляды их были удивительно похожими, и оба, как один, потирали они обожженные ладони, как-то одинаково — воронкой — вытягивая губы. И, приговаривая: «Ешьте, ешьте, пока она с варку-то», женщина смотрела поочередно на обоих и утирала передником глаза.
Напившись чаю с липовым медком, Федор прилег на чистую широкую кровать и тотчас же заснул крепким, покойным сном. И так проспал весь день. Он не слышал, как пришел сын из школы, как вернулась Дуня с вечерней дойки, как заходили будто бы по делу соседки и соседи. Он не проснулся даже от хриплого грома бригадира Дани Трасоруба, вознамерившегося заблаговременно залучить к себе в бригаду мастера на все руки. Васюта дважды пытался разбудить отца — давно пора было ужинать — да так и не добудился.
Среди ночи Федор нечаянно открыл глаза и увидел Дуню. Склонив голову набок, она расчесывала гребнем волосы, и видно было, как сквозь влажные, лоснящиеся при лунном свете пряди просвечивает большая цыганская серьга. Он что-то, кажется, подумал про эти волосы и эту яркую серьгу и снова вдруг заснул, как в колодец провалился.