В избушке было тесно и таинственно. По стенам лепились птичьи гнезда и торчали ветки с какими-то яркими ягодами и сухими встопорщенными шишками. Под потолком, раскачиваясь на проволоке и взблескивая стеклянными глазами, висело ушастое чучело большой совы. Рубин улыбнулся, догадавшись, что ее-то и принял он за бабу-ягу. И еще увидел Рубин маленький блестящий приемник на столе, а над ним зажженную лампу-молнию с ребристой полупроводниковой батареей, смонтированной под абажуром. Хотя приемник кто-то выключил, художнику казалось, что он все еще слышит знакомую мелодию о любви к жизни. Подхваченная могучим оркестром леса, эта мелодия вошла в самую глубину сердца и стала его собственным чувством. Но любить жизнь значило для него теперь наслаждаться созерцанием надвигающейся грозы с ее внезапными и как бы вздрагивающими взблесками, необычайными, беспрестанно меняющимися красками и загадочными движениями деревьев за покосившимися окнами. Деревья шевелили каждой веткой и хвоинкой, напряженно изгибались, готовые обхватить друг друга, и похоже было, что вот-вот вступят в единоборство неловкие, медлительные великаны в широких, лохматых шапках и островерхих фантастических шеломах. Художнику показалось даже, что один из этих великанов — не тот ли озорной и шумный? — протянул в избушку свою большую руку и шарит по подоконнику, и Рубин не сразу понял, что в растворенное окно просунулась большая ветка того самого дерева, которое так поразило его своей стройностью и величавой красотой.
— Кто там? — послышался вдруг чей-то тихий невнятный голос, и художнику почудилось, что это прошелестела хвоей ветка.
— Я это, дедушка, — громким голосом подростка ответил спутник Рубина. И только тут заметил он, что с печи, занявшей чуть не половину горницы, торчат большие валенки цвета лишайника. Валенки эти слабо пошевелились, и откуда-то из запечья дошел глухой и тихий голос, похожий на шелест хвои:
— Ты, Липа?..
«Липа… такое имя встретишь только в лесу», — подумал Рубин.
— Это я, — еще громче повторила Липа, глядя на валенки. — И еще тут человек один… Заблудился… Ты слышишь, дедушка?
— Коли заблудился, пусть переночует, а то вон гроза идет, — прошелестело на печи, и Рубин догадался, что старик глухой. Громко и почтительно, как бы невольно подражая Липе, он сказал:
— Спасибо вам за гостеприимство. Хотел вот изобразить ваш лес, да забрел в такие дебри, что просто ужас. Если бы не ваша внучка, одним художником на свете, пожалуй, было б меньше.
— Ну, это вы напрасно, молодой человек, — зашелестело с печи, и Рубин понял, что слова его услышаны. — Лес человеку — друг. Ну, естественно, и человек не должен быть ему врагом. Внучка это понимает, она у меня умница. А что, Липа, как поживают наши северяне?
— Растут, — ответила она, кивая Рубину, чтобы молчал о срубленном кедре.
— Дедушка стал как ребенок, — пояснила она художнику, — как узнает, что кто-то дерево сгубил, так и заболеет. Вот и теперь лежит, не выходит никуда…
Рубин сочувственно покачал головой, и, как бы в благодарность, Липа стащила с него рюкзак и предупредительно придвинула к ветхому столу старенькую табуретку.
— Присаживайтесь, товарищ художник, отдыхайте, сейчас я самоварчик разогрею, — сказала она, скрывшись за чистенькой цветастой занавеской в маленьком чуланчике, который, как догадался Рубин, был и спальней, и кухней. Слышно было, как она подкладывает шишек в самовар и как гудит огонь в трубе. И еще услышал Рубин, что в дверь снаружи кто-то настойчиво царапает. Художнику неожиданно подумалось, что так скрестись может лишь сам леший. И когда он с невольным опасением открыл дверь и глянул в сени, оттуда вместе с порывом ветра ворвался Космач со смущенной мордой и растерянно опущенным хвостом. Забившись глубоко под лавку, пес положил голову на лапы и встревоженно блеснул зелеными глазами.
— Он у меня трус, грозы боится, — пояснили из чуланчика. Космач виновато помотал хвостом и стал прислушиваться к тяжким вздохам бора.
— Ну, а вы грозы боитесь? — спросил Рубин, желая завязать приятный разговор.
— Чего же ее бояться? — послышалось в ответ. — Да и не будет большой грозы — небо-то очистилось.