Рубин быстро достал из этюдника нетронутый картон, с решительным, почти суровым видом усадил Липу у окна под веткой лиственницы и тотчас же принялся за дело. Работал он быстро, порывисто и молча, только слышно было, как царапает бумагу жало карандаша. Иногда карандаш ломался. Рубин хмурился, бросал его и брал другой. Хмурился он и тогда, когда Липа чуть поворачивала голову или нечаянно опускала глаза. Брови у художника были очень густые и подвижные, и, едва он вскидывал их, она вся напрягалась и боялась дух перевести. Вскоре она до того устала, что желала втайне, чтобы сломались все карандаши. Увлекшись, Рубин работал самозабвенно, лихорадочно, и карандаши действительно сломались все до одного. Художник вынул медицинский скальпель и начал их оттачивать, а девушка испуганно вздохнула.
— Что, устали? — спросил он удивленно и, когда она нерешительно кивнула, объявил со снисходительной и сожалеющей улыбкой, что на сегодня, пожалуй, хватит.
— Пока так, но учтите, что это всего лишь беглый набросок, — сказал он.
— Да это ж я! — изумленно ахнула она, чуть глянув на картон. — Как же вы так сумели?
— Искусство, — бросил небрежно Рубин.
Липа посмотрела на него большими благодарными глазами. Но сейчас же прикрыла их темно-мшистыми ресницами.
— А можно мне взять это… насовсем?
— Портрет еще не кончен, — сказал Рубин, не любивший отдавать свою работу в чужие руки, но за темными ресницами вдруг обозначилась такая горькая печаль, что он заколебался. — Словом, я дарю вам этот набросок в знак уважения, дружбы и…
Он запнулся и, чтобы поправить свою неловкость, надписал решительно, небрежно и размашисто:
«В память незабвенной встречи с милой Лешей.
Он подумал и для чего-то прибавил к фамилии свой инициал. Получилось: Рубинс — красиво и таинственно. И уже все: и уходящая гроза, и мягкая лапа лиственницы в окне, и сова под потолком, и встопорщенные шишки на стенах, и даже валенки под цвет лишайника — показалось ему необычайно таинственным, полным особого значения, и ему вдруг захотелось остаться в сторожке на все лето, навсегда.
— Я ваш пленник, — сказал он Липе, — берите меня в рабство, но только не гоните.
— Ну зачем вы так? При чем тут рабство? — упрекнула Липа. — А если вам нравится в лесу, пожалуйста, живите, мы с дедушкой не возражаем.
— О, это щедро, — сказал Рубин. — Не знаю, как вас и благодарить.
— Да вы уже отблагодарили, только ничего больше не пишите, — усмехнулась Липа и, взяв со стола большую книгу, заложила в нее набросок. Рубин подумал, что это должен быть последний роман Леонова. Убедившись, что это и в самом деле «Русский лес», художник удивился, почти обрадовался.
«Русский лес», как хорошо и точно сказано, — подумал он. — Вот как надо назвать картину!»
Он поделился своей идеей с Липой, и та одобрила ее.
— Так и будет, — торжественно объявил художник, — это прозвучит!
— Обязательно, — подтвердила Липа, и столько радостной надежды было в ясном взгляде девушки, что уже нельзя было не взяться за картину.
Никогда еще Рубин не чувствовал себя таким деятельным и вдохновенным. Он готов был сейчас же начать работу. Но было уже поздно и поневоле пришлось отложить до завтра. Липа постелила ему на лавке у того самого окна, сквозь которое тянулась ветка лиственницы.
Он лег и стал думать о лесе, о своей картине, о Липе. Она убирала со стола посуду и тихонько напевала что-то незнакомое, лесное.
И эта незнакомая песенка, и звон посуды, и мелькание маленьких девичьих рук, и постукивание каблуков, и ее дыхание волновали Рубина настолько, что он ворочался с боку на бок и вздыхал. И, желая показать, что он не может и не хочет спать, Рубин потрепал по загривку Космача и попросил дать лапу. Пес охотно исполнил просьбу.
— Дружба, да? — и художник встряхнул тяжелую, шерстистую собачью лапу. Космач мотнул хвостом и внимательно посмотрел на Рубина. Блестящие глаза его как бы говорили:
— Не знаю, как хозяйка, а я не прочь.
— Он у меня незлопамятный, — сказала Липа и, присев на корточки, принялась ласкать своего любимца. Космач томно повизгивал и лизал ей руки. А она все ласкала и ласкала его, и пес изнемогал от этой неожиданной и бурной ласки. Наконец, он не выдержал, залез под стол и стал чесаться задней лапой, и из-под стола летели клочья шерсти.