Французские власти, со своей стороны, были куда более озабочены финансовым положением Турции, а также своими интересами в регионе, ныне являющемся территорией Сирии и Ливана [Keiger 1983: 74]. Французы десятилетиями инвестировали в различные турецкие предприятия – от сельскохозяйственных и легкой промышленности до горнодобывающих и инфраструктурных, – благодаря чему обладали крупными, часто контрольными пакетами акций. Так что Париж весьма чувствительно относился ко всему, что могло бы задеть турецкое правительство, поставив под угрозу как французское влияние на него, так и французские инвестиции – в особенности если в результате в выигрыше оказывалась Германия. Франция также надеялась, что проливы останутся закрыты для русских кораблей, дабы не нарушать сложившийся баланс сил на море, что неминуемо произошло бы, сумей Россия закрепить на Черном море свой флот [Fulton 1984]. Франко-русский союз, заключенный за два десятилетия до начала Первой мировой войны, оказался для России даже более серьезной препоной, чем ее давний противник – Великобритания.
Германии и Австро-Венгрии Османская империя представлялась потенциальным партнером в сдерживании российской экспансии, ограничивающим ее панславистскую деятельность, поскольку все три державы лишь теряли в случае успеха России. К тому же Турция являлась ареной колониальной активности Германии, уже не тешившей себя грезами об «Африканской империи». Германия вкладывала серьезные средства в железнодорожные проекты – ив первую очередь магистраль Берлин – Багдад, – посредством которых чаяла распространить на слабеющую Османскую империю как экономическое, так и политическое влияние [Trumpener 1984; Wolf 1936]. Австро-Венгрия испытывала к туркам гораздо более сложное отношение, чем Германия: она выступала против раздела Османской империи, и в значительной степени оттого, что Россия, скорее всего, выиграла бы куда больше от аннексии проливов и территории Армении, чем от каких-либо иных территориальных приобретений; более же всего Австрия была заинтересована в турецкой помощи в сдерживании балканских государств [Bridge 1984]. Таким образом, любой шаг России оказывался чреват вероятным насилием в дальнейшем.
Историография вопроса
Если влияние Черноморских проливов на политику Российской империи и нечасто оказывалось центральной темой исторического исследования, то хотя бы мимоходом «вопроса о проливах» касались весьма многие работы, посвященные причинам и ходу Первой мировой войны. Отчасти из-за острых дебатов по поводу вины Германии в разжигании войны, отчасти же из-за того, что с началом войны дипломатические маневры уже более не представляли такого интереса, – так или иначе, зачастую обсуждение внешней политики Российской империи относится именно к довоенному периоду, хотя примечательные и важные дипломатические шаги, предпринятые во время Первой мировой войны, также не были оставлены историками без внимания. Но довольно редко оба этих периода – и довоенный, и непосредственно военный – рассматривались учеными вместе. По причине же подобного разделения из виду упускались важнейшие причинно-следственные связи (равно как и отсутствие таковых), которым и посвящено настоящее исследование[8].
В первые послевоенные десятилетия западная и советская историография обращалась к проливам исключительно в качестве примера российских империалистических амбиций, даже несмотря на совершенно различные трактовки понятия «империализм» в этих научных школах. Наиболее заметная тенденция в западной науке сформировалась в ответ на суровые условия Версальского договора, возлагавшего вину за развязывание войны на Германию. Пытаясь опровергнуть данные обвинения, немецкие историки при поддержке иностранных коллег искали подтверждения тому, что в войне были повинны либо иные, либо же вообще все европейские державы, а подчас и вовсе не какая-то из них, но целый ряд системных факторов, неизбежно приведших Европу к катаклизму. Крупнейший американский ревизионист Сидни Фей прямо – но, впрочем, ошибочно – связывал заинтересованность России в проливах с ее готовностью к всеобщей мобилизации в июле 1914 года, в свою очередь подтолкнувшей к мобилизации Германию, а Европу – к войне [Фей 1934:307][9]. Его самым непримиримым оппонентом являлся Бернадотт Шмитт, признававший важность проливов для России, однако же настаивавший, что ради них она не готова была спровоцировать глобальный кризис [Schmitt 1930, 1: 98]. И если упомянутые монографии касались вопроса проливов лишь вскользь, то подробные работы Уильяма Лангера и Роберта Кернера были специально посвящены именно ему [Langer 1928; Kerner 1927–1928]. Тщательно исследуя дипломатические аспекты событий эпохи, эти авторы, однако же, вовсе не касаются более широкого контекста образования самой российской политики. Противостояние ревизионистов с антиревизионистами продолжилось и в 1930-е годы: к уже опубликованным ранее с обилием купюр немецким и рассекреченным большевиками царским документам прибавилось огромное количество свежих материалов из британских, французских и австрийских архивов вкупе с более полными изданиями советских документов. Соответственно, последовавшие научные труды, вроде работы Гарри Говарда, отличались значительно большей фактической доказательной базой, в меньшей степени зависели от субъективных суждений мемуаристов, сохраняя при этом повышенное внимание к дипломатической стороне вопроса [Howard 1931].
8
Примечательным исключением здесь является работа Мартины Фокс [Fox 1993]. См. также [Игнатьев 1997].
9
Фокус внимания более поздних исследователей смещается с непосредственно фактора мобилизации на решения, предварявшие ее объявление. См., например, [Lieven 1983, chap. 5].