Минул год после марта 1953 года, но вопреки ожиданиям, больших изменений не произошло. Майская амнистия того года нас почти не коснулась. По ней освободились только те, кто имел до пяти лет срока по «58» статье, а таких были единицы. Так, освободился доктор Н. Л. Маслов (потом я нередко встречал его в Москве, где он работал в онкологическом институте имени Герцена). И смерть Сталина, и амнистия, и ликвидация Берии — все будоражило дух тысяч людей, несправедливо осужденных. Чувствовалось, что что-то должно измениться, но ничего реально не происходило, хотя режим и помягчел, но ведь не в этом дело. Свободы — вот чего ждали. Эта неудовлетворенность и крушение надежд воспринимались тяжело. По крайней мере, у меня к горлу подступала страшная, ни с чем не сравнимая тоска. Сохранились мои небольшие заметки тех времен. В них 6 октября 1953 года переписаны стихи Гейне:
Тогда это стихотворение очень попало в точку. Уже много позже, на свободе меня посещали иногда сновидения, правда, все реже и реже: лагерь в самых разнообразных видах, лагерь символический какой-то даже. И я в нем. И всегда это сопровождалось чувством безысходной, беспросветной тоски, чувством чего-то безвозвратно утерянного, самого дорогого, светлого.
Сильное желание радикальных перемен, как казалось, возможность их осуществления и в то же время их отсутствие — все это, по-видимому, породило следующее. В апреле-мае 1954 года в лаготделении в Кенгире, что в 25-ти километрах от нас, начались из ряда вон выходящие события, имевшие серьезные последствия, нашедшие свое развитие и у нас. Потом, когда все встало на свои прежние места, события эти долго еще обсуждались. Обсуждалось, насколько все это было стихийно, насколько спровоцировано сверху с целью сохранения и ужесточения старой системы. (В журнале «Знамя» № 3 за 1990 год в разделе «Из почты» опубликовано письмо Юрия Грунина, в котором он, как очевидец, рассказывает о тех событиях в Кенгире.)
Лагерь в Кенгире, рядом с которым находилось управление всего Степлага, переведенное из Джезказгана, был в основном строительным. Строили промышленные объекты — обогатительная фабрика, медеплавильный завод — и жилье. В лагере была и женская зона, отделенная от мужской. Между зонами существовала живая переписка (естественно, нелегальная), все были заочно знакомы, многие заочно переженились. Надо сказать, что близость этих двух человеческих полюсов — мужского и женского, близость, но не соединение, видимо, создавало особую напряженную обстановку. И вот, в этот лагерь было привезено несколько десятков блатных уголовников. Зачем это было сделано — не ясно. Позже многие усматривали в этом особый расчет начальства, который, если он, действительно, был, оправдался. Блатари полезли к «бабам» через стенку. Это возмутило мужскую часть лагеря — там были товарищи по несчастью, однодельцы, а у многих их заочные жены. Мужской лагерь ринулся в женскую зону и изгнал блатных.
В первую акцию начальство не вмешивалось, а со второй уже ничего не могло поделать. Объединившийся лагерь зажил своей жизнью. Этому способствовало и то, что на территории лагеря был продовольственный склад.
В лагере установилось самовластие, которое сразу же придало событиям политическую окраску забастовки — лагерь перестал выходить на работу. Был создан комитет под председательством некоего Кузнецова (в 1955 году, когда М.А. Когана везли в Москву на переследствие, в том же вагонзаке находился и этот Кузнецов. В разговоре с ним у Когана так и не сложилось определенного впечатления кто это — провокатор или настоящий лидер стихийных событий). Комитет предъявил начальству требования, где основным пунктом был пересмотр дел. Что касается быта, то в объединенных зонах первым делом стали играть свадьбы, настоящие, со священником.