Она рассказывает мне о школьных друзьях, о начале своего путешествия по Италии и Испании. Об австралийце, торговце компьютерами, который сделал ей предложение в Бриндизи на танцплощадке. «Прямо там, посреди кафе "Луна"».
Должен признаться, слушал я ее не очень внимательно. Пока она говорила, я укладывал камешки под полосочки ее белья или купальника, и они лежали там, становились темными и солеными. Потом я вынимал их оттуда и клал себе в рот. Как частички ее потерянные.
Мы шли по твоим стопам, Яков, шли за тобой по острову. За те недели, что мы провели вместе, я, как экскурсовод, подробно рассказывал ей обо всех фактах, которые Залман бережно хранил в памяти и передал мне, держа в руке от руки нарисованную карту Идры. Вот здесь Яков начал писать «Компас». Тут они с Микаэлой любили купаться. Здесь они каждую субботу просматривали газеты.
Я рассказал ей, как иногда вы с Микаэлой садились на кораблик и уплывали в Афины купить там книги и неведомые здесь приправы в магазине, торгующем товарами из Англии – карри и соус «HP», горячий шоколад фирмы «Кэдбери» и «Птичье молоко», – потом проводили ночь в маленькой гостинице на Плаке и на следующий день возвращались на остров.
Я рассказал ей, как ты писал «В каждом чуждом городе» – в каждом чуждом городе я снова узнаю / твое далекое любимое лицо, – когда вы остановились вдвоем в лондонской гостинице, где в номере над постелью висели те же самые водяные лилии Моне, которые на открытке стоят дома на ночной тумбочке Микаэлы.
Мне хотелось, чтобы Петра носила те вещи, которые я ей покупал. Мне очень нравилось смотреть, как она пробует еду с моей тарелки или пьет из моего стакана. Я хотел рассказать ей все, что знаю о литературе и бурях, нашептывать ей это в густые волосы, пока она не заснет, чтобы мои слова обернулись ее сновидениями.
По утрам тело мое ныло в сладкой истоме. Я был свободным, стряхнув с себя миллионы судеб, еще не рожденный для всех привидений, обнимал упругое тело Петры, ее загорелые бедра, сон мой был легким, когда наши души причудливо витали над телами и простынями. Истощенный вконец, я спал так, будто не мог пошевельнуться от избытка сил.
Наконец, я ввел ее в твой дом. Петра чувствовала, что твое жилище стало святилищем, и ходила по комнатам, как по музею. Бросив взгляд на открывшийся вид, она не сдержала возглас восторга. Она разделась на полуденном солнце, теплом даже в середине октября, и стояла совсем нагая на террасе. У меня даже дыхание перехватило. Я увидел вдруг Наоми за день до отъезда в зеленом свете нашего садика под дождиком с мокрыми простынями в руках. У заднего входа Наоми, промокшая до костей, скинула шорты, бросила мокрую рубашку на столик у раковины, чтобы туда стекала вода. Жена моя стояла во всей своей первозданной красе, а я даже обнять ее не удосужился.
Петра повела меня в дом, я пошел за ней наверх. Она открыла дверь в твой кабинет, потом – в комнату, которая была за ним, потом нашла твою спальню. Она распахнула шторы, и простая комната стала блистательным покоем – все вдруг сделалось ослепительно белым, кроме бирюзовых подушек на кровати, как будто все пространство внезапно затопил солнечный прилив и, отхлынув, оставил здесь кусочки моря.
Потом Петра начала стягивать с кровати тяжелое покрывало.
Мы нашли записку Микаэлы там, где она ее оставила. В конце чудесно проведенного дня тебя ждал сюрприз. Ты должен был найти его под подушкой той ночью, когда вы с Микаэлой не вернулись из Афин. Там было всего две строчки, написанные синими чернилами:
Если родится девочка – Белла
Если родится мальчик – Бела
Я совсем стянул покрывало с кровати, и мы с Петрой легли на него на полу.
Петра совершенна – ни родимого пятна, ни шрама. Я наполнял ее собой до тех пор, пока нам двоим не стало больно. По лицу ее катились слезы. Я сжал зубы, и брызги, взлетевшие в воздух, упали ей на живот. Испачкал покрывало, откинулся на спину весь в поту и закрыл лицо ее волосами.
Мама любила мне напевать одну колыбельную: «Тише, тише, не шуми. Туда ведет много дорог, обратно – нет ни одной…»
Первую работу в качестве дирижера папа получил в родном городе. Незадолго перед войной родители перебрались в Варшаву. Неподалеку от их дома раскинулся старый лес. Родители часто ходили туда на выходные, устраивали там пикники. В 1941 году нацисты стерли с карты имя того леса. Потом три года подряд они убивали в том лесу людей. После убийств оставленных в живых евреев и советских заключенных заставили заново отрыть сочившиеся кровью ямы и сжечь останки восьмидесяти тысяч человек. Они вырывали тела из земли. Они погружали голые руки не только в смерть, не только в склизкую гниль разлагавшихся тел, но в чувства и веру, в признания. В память одного человека, потом другого, тысяч, представить жизни которых было их долгом…