— Как яйца под курицей.
…А перед глазами у меня стоял отец, пожимавший руку госпоже Альперштейн, я думал о том, как они вдыхали запахи друг друга, о том, все ли туфли пахли цветами, а парики — туфлями.
— Наш сосед Алеко вернул человека к жизни посреди площади Колонаки, напоив его молоком. У него даже куска хлеба не было, чтоб с ним поделиться. Но скоро люди стали падать прямо посреди улиц, и больше уже не вставали — просто мерли от голода.
— Нам с Костасом говорили, что целые семьи, случалось, убивали за ящик смородины или мешок муки.
— Нам рассказывали, что как-то один человек стоял на закате на углу площади Омония. К нему подошел другой с коробкой в руках. «Слушай, — сказал он, — у меня совсем времени нет, тут у меня свежая баранина, но мне надо срочно ее продать — деньги нужны на билет на поезд, чтобы домой к жене вернуться». Мысль о свежей баранине… свежей баранине!.. для человека, стоявшего на углу, была просто невероятной, он думал о собственной жене, тех деликатесах, которыми они угощали гостей на свадьбе, обо всей той еде, которую они до войны считали самой обычной. Воспоминания о вкусах еды вытеснили из его головы все другие мысли, и он полез в карман. Он заплатил много — все, что имел. Баранина того стоила! Потом незнакомец быстро ушел в направлении железнодорожной станции. Человек с площади поспешил в противоположном направлении — прямо домой. «У меня для тебя сюрприз! — крикнул он жене и дал ей коробку. — Откроешь на кухне». Взволнованные, они переступили через пачку газет, и жена перерезала веревку. В коробке лежала мертвая собака.
— Атос, мы с Костасом любим тебя как брата. Ты знаешь нас много лет. Разве можно было себе представить, что мы когда-нибудь будем говорить о таких вещах?
— Когда здесь были англичане, нам удавалось кое-что доставать. Кусочек маргарина, пригоршню кофе, немного сахара, еще чего-нибудь, иногда кусок мяса!.. Но когда пришли немцы, они стали красть даже коров перед отелом, и убивали мать и теленка. Мать они съедали, а дитя выбрасывали…
Дафна кивнула в мою сторону и взяла Костаса за руку, чтобы прервать его рассказ.
— Костас, это слишком страшно.
— Мы с Костасом радостно кричали «Англичане!», когда английские бомбы падали на наши улицы, даже когда черный дым заволакивал небо над Пиреем, выли сирены и дом, казалось, ходил ходуном.
— Даже я научилась отличать их самолеты от английских. «Фокке-вульфы» пронзительно визжали. Они серебристые и пикируют как стрижи…
— И бомбы сбрасывают как дерьмо.
— Костас, — одернула его Дафна, — Яков же еще совсем ребенок.
— Он спит.
— Нет, не сплю!
— Вот видишь, Яков, Дафна не дает мне в твоем присутствии ругаться, хотя тебе довелось так много увидеть, что тебе бы тоже надо было этому научиться. Но я тебя этому учить не буду, вместо этого я расскажу тебе о том, что война даже обычного человека может превратить в поэта. В тот день, когда они изгадили город своими свастиками, я думал, что, когда солнце восходит, Парфенон облекается в плоть. А в лунном свете становится скелетом.
— Мы с Яковом вместе читали Паламаса.
— Значит, Яков, дорогой мой, ты знаешь, что Паламас — наш самый любимый поэт. Когда в самый разгар войны Паламас умер, мы пошли за другим поэтом — Сикелианосом[54], ходившим по Афинам в долгополом черном плаще. Тысячи людей через весь город провожали тело Паламаса от церкви до могилы. На кладбище Сикелианос воскликнул, что мы должны «перетряхнуть страну криком, призывом к свободе, встряхнуть ее от края до края». Мы спели национальный гимн, и нас поддержали солдаты! Потом Дафна сказала мне…
— Никто, кроме Паламаса, не мог так ободрить и сплотить нас. Даже из могилы.
— В первые выходные после начала оккупации немцы провели в городе парад: бронемашины, знамена, колонны солдат длиной в квартал. Но грекам было приказано сидеть по домам. Нам даже смотреть на них было запрещено. Те немногие, кто мог за ними наблюдать, украдкой глядели в щели ставен, и этот сумасшедший парад шел по пустым улицам.
— А на перекрестках, в ресторанах, как дополнение к общей картине, спекулянты вытаскивали из портфелей сырую рыбу, из карманов вынимали яйца, из шляп — абрикосы, из рукавов — картофелины.
…Когда не осталось плоских камней, которые хорошо подпрыгивали, ударяясь о поверхность воды, мы уселись на берегу. Монс достал плитку шоколада. Его мама дала нам ее в тот день, когда мы пошли в кино смотреть фильм про американского ковбоя Буцки Джонаса и его белую лошадь. Мы решили сохранить шоколадку для следующего похода к реке. Под оберткой там всегда были картинки с изображениями всяких достопримечательностей. У нас уже накопилось много разных картинок — Эйфелевой башни, каких-то известных садов. В тот день нам досталась картинка
Альгамбры[55]. Мы сложили ее ровно пополам и, как всегда, разорвали надвое — половину оставил себе Монс, а другую — я. Мы так поступали со всеми картинками, уверенные в том, что, когда вырастем и вместе откроем дело, сможем соединить их и повесить на стену — его половину мира и мою половину, по честному разделенные ровно посредине.
— Ночь накануне ухода немцев из Афин пришлась на среду 11 октября. До нас с Дафной доносился какой-то странный слабый звук, как шелест легкого ветерка. Я вышел на улицу. Воздух трепетал, как будто его разгоняли взмахи тысяч крыльев. Улицы были пустынны. Тогда я посмотрел наверх. Высоко над головой — на балконах и крышах — стояли люди и тихо между собой переговаривались, обсуждая предстоящее событие. Город, который еще совсем недавно казался тюрьмой, теперь напоминал наполненную шепотом спальню. А еще во тьме слышался звон стекла — стаканов, наполненных тем, что у кого оставалось, и «ямас, ямас» — тостами за здоровье, шелестевшими в ночи, как порывы ветра.
— Потом — перед декемврианой — декабрьскими событиями[56], до нас стали доходить слухи о том, что делалось в других местах…
— Сестра Дафны из Хани прислала письмо, в котором писала: «Посреди пустого распаханного поля кто-то ставил щиты с надписью: "Здесь стоял Канданос", "Здесь стоял Скинес". Это все, что осталось от сел и деревень».
— Мы с Яковом тоже видели надписи с названиями сожженных деревень. По всему Пелопоннесу.
— Говорят, они уничтожили больше тысячи сел.
— Мы были с Яковом в Калаврите. Туристов надо посылать в сожженные города и деревни. Такие у нас теперь исторические достопримечательности. Пусть туристы поглядят на руины наших дней.
— А здесь люди выстаивали долгие очереди, чтоб похоронить своих мертвых. Мусорщики собирали трупы на улицах. Все боялись эпидемии малярии. Мы не раз слышали, как дети пели песню немецких солдат: «Когда звенят цикады, хватай желтую таблетку…»
— «Храмы переполняли пришедшие проститься с покойными».
— Ты хорошо учил Якова, Атос. Помнишь, мой милый, откуда эта строка?
— Из Овидия?
— Отлично. А помнишь, что там дальше сказано? Ну-ка подожди, я сейчас гляну.
Костас раскрыл книгу и прочел вслух:
Воцарилось затянувшееся молчание. Атос скрестил ноги и ударил по столу кулаком так, что тарелки подпрыгнули. Костас в волнении провел рукой по длинным седым волосам и склонился над низким столиком, глядя Атосу прямо в глаза.
— В тот день, когда последний немец ушел из города, улицы запрудила тьма народа, на площади Синтагма было не протолкнуться, звонили в колокола. Потом, в самый разгар торжества коммунисты стали выкрикивать свои лозунги. Клянусь тебе, Атос, толпа стихла. Все как будто мгновенно отрезвели. На следующий день Теотокас сказал: «Сейчас Афинам хватит одной спички, чтоб вспыхнуть, как цистерне с бензином».
54
Сикелианос, Ангелос (1884–1951) — греческий поэт, воспевавший свободолюбие своего народа.
55
Альгамбра — дворец (сер. XIII — конец XIV в.) мавританских властителей в Испании на восточной окраине Гранады.
56
Речь идет о событиях конца 1944 г., когда силы национального освобождения Греции вступили в борьбу с британскими войсками.