Пока я доставал стаканы и резал хлеб, Саша отвинтил у Рояля пробку и жадно припал к горлышку. Когда он, наконец, от него отпал, в литровой бутылке оставалось не больше половины.
Я ахнул и кинулся за водой.
- Обалдел, что ли? Ты же все кишки сожжешь!
- Это не я, - отдуваясь, ответил Саша. – Это он сожжет. И закосеет, собака. Вот я ему сейчас еще! Какая там смертельная доза? Полтора литра, что ли? Тебе надо будет сбегать еще.
- Причем тут смертельная доза? Он уже и так умер.
- Ах, ну да. Но почему не попробовать?
Я побежал за очередным Роялем, а когда вернулся, свой литр спирта Саша уже допил и вдобавок ополовинил моего Распутина (остальное, мол, тебе), сидел причем совершенно трезвый и лопал копченые сосиски, не дожидаясь пока я их сварю (я классно умею варить сосиски, бабушка научила).
- Вот теперь совсем другое дело, он окосел и ничего, сука, не контролирует.
Наверное, я сначала очень тупой был, потому что совершенно не понимал, чего он добивается, но тут и до меня, тупого, дошло – кто бы ни был тот, кто у Саши моего еду отбирает, он отберет и спиртное. И, соответственно, надерется в зюзю. Я что-то радостно крякнул и помчался за следующей порцией Рояля. Как оказалось, напрасно – когда я вернулся, Саша мой лежал мордой в стол и храпел самым омерзительным образом. "Распутин" был пуст. Я немножко отпил из новой бутылки и устроился храпеть напротив Ендобы. Уловочка его не сработала.
Назавтра, немного проспавшись, Саша сказал:
- Со спиртом это мы с тобой промахнулись. Надо было сразу яду выпить. Он бы тут же и сдох. А так – настороже теперь. Черт! Черт! Черт! Ну, какая же гадость! Даже и похмелиться нельзя.
Выглядел он хуже некуда. Он еще и не такой страшно тощий был, в самом начале своих мук находился, но все равно видно было, по движениям, по лицу, по глазам – не жилец. Про таких бабушка моя говорила: "Землей пахнет".
Я сказал почему-то:
- А я вот никогда не похмеляюсь. И другим не советую.
Саша, вспомнив, видно, наши многодневные попойки, слабо хихикнул:
- Да уж. Нравоучительный ты мой.
И заплакал. Представляете, как ребенок, горько, беспомощно. Потом умоляюще посмотрел на меня и говорит:
- Вовка, как же я не хочу умирать.
Ну, а я-то что мог сделать? Только смотреть и жалеть. Причем, обратите внимание, совершенно незнакомого мне и даже вовсе несуществующего человека. Да, я помнил Ендобу с детства, но на самом деле я знал, что это ложная память и что был у меня в детстве совсем другой друг – Саша Оснач. Но не мог же я Сашеньке моему Ендобе вот прямо так взять и все выложить! Только смотрел и жалел. И слушал, причем очень внимательно.
В первый же день он похудел килограммов на десять, ну, как минимум, три. Потом отказали ноги, он улегся и больше уже никогда не вставал. С этого момента он и стал мне рассказывать все в подробностях, жадно, повторяясь, в явном страхе, что не успеет. В деталях, иногда жутких, боялся, что после смерти даже от этих воспоминаний ничего от него не останется.
Потом пришла Дина. Черт ее знает, откуда она мой адрес узнала, выкрала, наверное, как все эти пути-пучеристы. Я сразу понял, что это Дина, как дверь открыл. В отличие от Адамова, Дину мой Ендоба описал точно. Мелочевка, фоска, но с такой, знаете ли, с изюминкой. Хмуро на меня поглядела и говорит:
- Так вот ты какой, северный олень. Я пройду?
Это "я пройду" хотя и прозвучало у нее вопросительно, но явно вместо этого вопроса слышался другой: "Ты долго собираешься загораживать мне дорогу, сволочь?". Я ошалело посторонился, она вошла. Она знала.
Она знала, вот в чем вся штука – знала. Я-то думал, что об этом знают очень немногие посвященные, для мира моего как бы даже и не очень существующие, а тут тебе появляется дамочка, почти девчушка, отнюдь не кинозвезда, которая все знает и одновременно не знает ничего, потому что простить не может. Не понимает. Обливает презрением.