И старинное пламя усобиц
Лижет ризы твоих Богородиц
На оградах Печерских церквей.
Все, что было, повторится ныне,
И опять затуманится ширь,
И останутся двое в пустыне:
В небе - Бог, на земле - богатырь.
Эх! Не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь...
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь.
БЕГСТВО
Посвящается матросам: Врублевскому, Малишевскому и Борисову
Кто верит в жизнь, тот верит в чудо,
И счастье сам в себе несет.
Товарищи! Я не забуду
Наш Черноморский переход.
Одесский порт - баркасы, боты,
Фелюг пузатые борта,
Снастей живая теснота,
Канаты, мачты, стеньги, шкоты...
Раскраску пестрых их боков -
Линялых, выеденных солью
И солнцем выжженых тонов
Привыкших к водному раздолью.
Якорь, опертый на бизань -
Бурый с клешнями, как у раков,
Покинутая Березань,
Полуразрушенный Очаков.
Уж видно Тендерову косу,
И скрылись черни рощ Кинбурна.
Крепчает ветер, вышит бурно
И треплет кливер на носу.
То было в дни, когда над морем
Господствовал французский флот.
И к Крыму из Одессы ход
Для морехода был затворен.
К нам миноносец подбегал,
Опрашивал, смотрел бумагу.
Я буржуа изображал,
А вы - рыбацкую ватагу.
Когда нас быстрый пулемет
Хлестнул в заливе Ак-мечети,
Как помню я минуты эти
И вашей ругани полет.
Потом поместья Воронцовых
И ночью резвый бег коней,
Среди гниющих Сивашей
В снегах равнин солончаковых.
Мел белых хижин под луной,
Над дальним морем блеск волшебный,
Степных угодий запах хлебный,
Коровий, влажный и парной.
И русые при первом свете
Поля, и на краю полей
Евпаторийские мечети
И мачты пленных кораблей.
РОССИЯ
Фрагменты неоконченной поэмы
С Руси тянуло выстуженным ветром.
Над Карадагом сбились груды туч.
На берег опрокидывались волны
Нечастые и тяжкие. Во сне
Как тяжело больной вздыхало море,
Ворочаясь со стоном. Этой ночью
Со дна души вздувалось, нагрубало
Мучительно-бесформенное чувство
Безмерное и смутное - Россия...
Как-будто бы во мне самом легла
Бескрайная и тусклая равнина
Белесою лоснящаяся тьмой,
Остуженная жгучими ветрами.
В молчании вился морозный прах:
Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров:
Мерцали солью топи Сиваша,
Да камыши шуршали на Кубани,
Да стыл Кронштадт... Украина и Дон,
Урал, Сибирь и Польша - все молчало.
Лишь горький снег могилы заметал.
...Я нес в себе - багровый, как гнойник,
Горячечный и триумфальный город,
Построенный на трупах, на костях
"Всея Руси" - во мраке финских топей,
Со шпилями церквей и кораблей,
С застенками подводных казематов,
С водой стоячей, вправленной в гранит,
С дворцами цвета пламени и мяса,
С белесоватым мороком ночей,
С алтарным камнем финских чернобогов,
Растоптанным копытами коня,
И с озаренным лаврами и гневом
Безумным ликом медного Петра.
В болотной мгле клубились клочья марев:
Российских дел неизжитые сны...
Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,
Допрашивает Стрешнева: "Скажи,
Твой сын я, али нет?", а Стрешнев с дыбы:
"А чорт тя знает чей ты... много нас
У матушки-царицы переспало"...
В конклаве всешутейшего собора
На медведях, на свиньях, на козлах,
Задрав полы духовных облачений,
Царь в чине протодьякона ведет
По Петербургу машкерную одурь.
В кунсткамере хранится голова
Как монстра заспиртованная в банке
Красавицы Марии Гамильтон...
В застенке Трубецкого Равелина
Пытает царь царевича и кровь
Засеченного льет по кнутовищу...
Стрелец в Москве у плахи говорит:
"Посторонись-ка, царь, мое здесь место".
Народ уж знает свычаи царей
И свой удел в строительстве империй.
Кровавый пар столбом стоит над Русью,
Топор Петра российский ломит бор
И вдаль ведет проспекты страшных просек,
Покамест сам великий дровосек
Не валится, удушенный рукою -
Водянки? иль предательства? как знать...
Но вздутая, таинственная маска
С лица усопшего хранит следы
Не то петли, а, может быть, подушки.
Зажатое в державном кулаке
Зверье Петра кидается на волю:
Царица из солдатских портомой,
Волк -Меньшиков, Стервятник - Ягужинский,
Лиса - Толстой, куница Остерман -
Клыками рвут российское наследство.
Петр написал коснеющей рукой:
"Отдайте все..." Судьба же дописала:
"...распутным бабам с ихним любовьем".
Елисавета с хохотом, без гнева,
Развязному курьеру говорит:
"Не лапай, дуралей, не про тебя де
Печь топится". А печи в те поры
Топились часто, истово и жарко
У цесаревен и императриц.
Российский двор стирает все различья
Блудилища, дворца и кабака.
Царицы коронуются на царство
По похоти гвардейских жеребцов.
Пять женщин распухают телесами
На целый век в длину и в ширину.
Россия задыхается под грудой
Распаренных грудей и животов.
Ее гноят в острогах и в походах,
По Ладогам, да по Рогервикам.
Голландскому и прусскому манеру
Туземцев учат шкипер и капрал.
Голштинский лоск сержант наводит палкой;
Курляндский конюх тычет сапогом;
Тупейный мастер завивает души;
Народ цивилизуют под плетьми
И обучают грамоте в застенке...
А в Петербурге крепость и дворец
Меняются жильцами, и кибитка
Кого-то мчит в Березов и в Пелым...
...Минует век и мрачная фигура
Встает над Русью: форменный мундир,
Бескровные щетинистые губы,
Мясистый нос, солдатский узкий лоб,
И взгляд неизреченного бесстыдства
Пустых очей из-под припухших век.
У ног ее до самых бурых далей
Нагих равнин - казарменный фасад
И каланча: ни зверя, ни растенья...
Земля судилась и осуждена.
Все грешники записаны в солдаты.
Всяк холм понизился и стал, как плац.
А надо всем солдатскою шинелью
Провис до крыш разбухший небосвод.
Таким он был написан Джоржем Доу -
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .
Граф Алексей Андреич Аракчеев.
Он вырос в смраде Гатчинских казарм,
Его познал, вознес и всхолил Павел.
"Дружку любезному" вставлял клистир
Державный мистик тою же рукою,
Что иступила посох Кузьмича
И сокрушила силу Бонапарта.