Восемнадцатого июня умер Горький. Нина запомнила эту дату, потому что в этот же день они с Ганей перешли на «ты». Утром Ганя, как водится, попробовала приготовить одно из странных блюд из поваренной книги, а Нина отправилась в огород за зеленью. Вернувшись с пучком укропа и перьями лука, она сказала Гане:
– Пожалуйста, говори мне «ты».
Она и сама не знала, как это вышло: Ганя говорила «вы» всем, кто старше и чего-то в жизни добился, и какой бы близкой ни была их дружба, Ганя благоговела и чувствовала себя обязанной проявлять уважение.
– Не знаю, Ниночка, вы мой идеал, мне как-то неловко.
– Неловко спать на потолке! – сказала Нина, и смущение ушло, уступив место совместному смеху.
– А давай в Кисловодск поедем? Гена устроит.
– Нина, это было бы отлично. Доктор Владику давно рекомендует санаторий.
– Решено!
Вечером приехал Генрих, и Нина сразу же бросилась к нему обсудить Кисловодск. Но Генрих был мрачнее тучи.
– Что случилось? – спросила она, переживая, что он в чем-то ее винит.
– Алексей Максимович умер, – сказал Гена.
Нина знала, что Генрих Горького очень любил и считал большим писателем, называл его только так: Алексей Максимович. Генрих искренне считал его лучшим пейзажистом в литературе и дорожил их личным знакомством.
Кисловодск пришлось обсуждать несколько дней спустя, но все разрешилось в их пользу.
Июль
На вокзал прибыли загодя; еще два часа до поезда, но так надежнее – Нина спорить не стала: Генрих и так нервничал, что они поедут одни. «Заселитесь в санаторий, зайдите в контору отметиться, пусть за вами присмотрят» – так он сказал. Время, как он говорил, тревожное, хотел все предусмотреть.
Нина этой тревожности не чувствовала и страха не разделяла: она ехала на воды с Ганечкой, и радость переполняла ее – вот-вот польется через край.
– Что в чемодане у тебя? – недовольно спросил Генрих, подзывая носильщика. – Кирпичи?
– Разное, – сжимая сигарету в губах, процедила Нина. – Платья, шляпки, туфли. Ты разве не знаешь, как меняется погода в горах?
– Да-да. Повезет ли с погодой, – задумчиво сказал Генрих. – Будет довольно нелепо просидеть две недели в комнате.
– Не более нелепо, чем сидеть в Никольско-Архангельском в холодное лето, – ответила Нина, проверяя шнуровку на своих сапожках. – Милый друг, ты слишком придирчив.
Андрей тоже волновался.
– Ты не простудишься? – спрашивал он Ганю, заглядывая ей в лицо.
– О боже, нет, я же еду на юг, а не на север!
– А Владик? Он не отравится?
– На диетическом столе?
И Ганя смеялась – звенели ее колокольчики.
– Если папирос не хватит, зайди в контору, – отдавал последние наставления Генрих.
– Гена, я поняла! Не буду вылезать из конторы. Правда же, я за этим еду в отпуск?
И Нина тоже рассмеялась – но не колокольчиками, а словно бы рвали картон.
Наконец подали поезд. Генрих помахал начальнику, они тепло поздоровались.
– Проследишь за моими курицами? – спросил он, указывая сразу на Нину и Ганю.
– Неплохой курятник у вас, приятно взглянуть! – улыбнулся начальник, плотный опрятный дядюшка с железной осанкой.
Генрих обнял Нину на станции и отправился по своим делам, Андрей же довел их до самого купе, долго еще стоял в проеме и смотрел на Ганечку.
– Перед смертью не надышишься, – сказала она, шутя. – Иди уже.
Андрей склонился над ней и поцеловал, и Нина почувствовала укол ревности; впрочем, это быстро ушло, ведь дальше – она позволила себе насладиться этой мыслью подольше – у них впереди три недели, двадцать один день, только для них двоих, а Владик не в счет.
В поезде было душно и пахло хлоркой. Нина и Ганя с Владиком заняли отдельное купе – уютный домик на ближайшие пару дней. Ганя достала яйца и куриные ноги в вощеной бумаге, почти прозрачной от жира, Нина – колбасу и мармелад. Как же складно у них получалось в хозяйстве! Это стало понятно еще на даче – лучше партнера и не придумаешь.