Отправившись в 1833 году в Оренбургские степи — для сбора материалов о Пугачеве, Пушкин гостил в Казани, в семье Перцовых. И снова вспоминается: Пугачев в письме из 25-го номера «Колокола», Пугачев в письме из 2-го номера, там же — полемика с пушкинской историей Пугачева. А ведь Пугачев громил в свое время Казанскую губернию…
В письме к казанской писательнице А. А. Фукс от 19 октября 1834 года Пушкин упоминает о Перцове как-то непонятно:
«Эраст Петрович Перцов забыл передать мне ваше письмо, что понятно при его обстоятельствах».
Что за обстоятельства?
В биографических справочниках смутно сказано, что на Эраста Петровича, служившего в то время в Казанском губернском правлении, поступил политический донос; дело могло кончиться плохо — царь Николай не любил оставлять без внимания такие документы. Но — обошлось. Губернатор дал хороший отзыв. Может быть, это и были «обстоятельства»?
Загадочны и следующие двадцать пять лет жизни этого человека. То ли донос укротил юные порывы, то ли время, служба… Стихи, дружба знаменитых людей — все исчезает. Затем — отставка, в сравнительно невысоком чине надворного советника.
Младшие братья кончают университет, делают карьеру, но у Эраста Перцова, видимо, жизнь сложилась не так, как хотелось.
Биографические справочники сообщают: «В 1861 году Перцов был арестован по доносу. Позже — освобожден. В 1873 году покончил жизнь самоубийством вследствие стесненных финансовых обстоятельств».
Все как-то странно. Что-то здесь кроется: арест в пятьдесят семь лет, самоубийство — в шестьдесят девять…
Тут я в первый раз заметил, что все больше и больше следую за Эрастом Перцовым, который вовсе не служил в министерстве внутренних дел и поэтому вряд ли читал секретные бумаги и императорские резолюции.
В понедельник я был в архиве одним из первых, быстро достал дело Перцовых и нашел место, на котором остановился два дня назад: «Завтра, 29 августа 1861 года, подвергнуть арестованию…».
Перевернул страницу.
Полковник Ракеев докладывает: «29 августа отставной надворный советник Эраст Перцов вместе с бумагами доставлен в III отделение». Управляющий граф Шувалов шифром извещает Ливадию.
Затем следует составленный отличным почерком список бумаг, изъятых при обыске.
Одного взгляда достаточно: Перцов попался — и очень основательно. Доносчик, выходит, не лгал!
В жандармском реестре — 29 пунктов. И каждый пункт — либо крамольная рукопись, либо запретное стихотворение, либо — «и того хуже».
Если бы в дело были включены записи о том, как тихо ночью в камерах III отделения, как звякают шпоры, отодвигаются засовы, как жандармский следователь вежливо заводит разговор о пустяках, как медленно тянутся дни и недели, в которые не вызывают и не тревожат, как во время прогулки по внутреннему дворику вдруг — за решеткой — мелькает чье-то знакомое лицо, — если бы в деле было записано все это, оно, возможно, не производило бы и десятой доли того впечатления, которое производит теперь…
В нем — только протоколы: черновичок и тут же — каллиграфический чистовик; письменное показание самого подследственного — почерк плохой, какой-то неуместный среди аккуратных бумаг — и эти же показания, каллиграфически переписанные для «Его Сиятельства».
Никаких устрашающих или сентиментальных подробностей. И поэтому так впечатляет каждый лист.
Но эти мысли быстро отступают: внимание приковывает поединок. Поединок «лучших сил» III отделения с пожилым, очень культурным, много пережившим человеком, который отлично сознает, что попался и скомпрометирован.
Ему предъявляют найденные у него «вредные статьи» — написанные иногда его почерком, иногда чужим: статья против сооружения памятника Николаю I, записка об убийстве Павла I, записи о разных мерзостях, совершенных в разное время членами императорской фамилии.
Он признает: «Да, это мое… Почерк мой или писца, которому давал переписывать. Имени и места жительства писца не знаю».
На столе следователя толстая — более сотни страниц — тетрадь: подробные, незаконченные, талантливо составленные записки, рассказывающие, как втайне подготовлялась и осуществлялась крестьянская реформа: множество деталей, анекдотов, сплетен, а также весьма интересных сведений о том, что творилось «наверху». (Записки Перцова и некоторые другие материалы как раз и были в 1926 году извлечены из этого дела историком А. Саниным и опубликованы в журнале «Красный архив».)