Начали с поросенка. Поставили его перед тарелкой с коньяком, ткнули носом, и, к нашему удивлению, поросенок с удовольствием вылакал коньяк и превратился в пьяного хулигана»…
Далее о том, как снимали пьяного быка, прочих обожравшихся и опившихся животных… Здорово, ничего не скажешь! Какой все-таки труд вложен в каждый смешащий нас по сей день эпизод! Как нелегко было загнать скотину на уставленные яствами столы!
Режиссер простодушно вспоминает, что съемки происходили месяц за месяцем, день за днем в 1933 году на Северном Кавказе, вдруг, помимо своего желания, придавая всему рассказанному оттенок жуткого сюрреализма. Разумеется, он и словом не обмолвился о голоде, а ведь тогда нередки были и случаи людоедства.
Позволю себе небольшое отступление. Тогда же, когда режиссер публиковал свои творческие мемуары, само упоминание о голоде тщательно вымарали из моего очерка в журнале «Молодой коммунист», и читатель, надо думать, остался в недоумении: как это герой очерка, родившийся в благодатном Сухуми в многодетной семье, остался вдруг один как перст у родителей. Куда девались шестеро его братьев и сестер?..
Может быть, самое интересное в воспоминаниях знаменитого режиссера — тот факт, что «социальный заказ» на безудержно веселый фильм был получен непосредственно от вождя на даче у Горького в августе 1932 года. «Искусство, по-моему, задержалось во вчерашнем дне, — сказал тогда Сталин. — Известно, что народ любит бодрое, жизнерадостное искусство, а вы не желаете с этим считаться. Больше того, — с нескрываемой иронией продолжал Сталин, — в искусстве не перевелись люди, зажимающие все смешное. Алексей Максимович, — обратился он к Горькому, — если вы не против веселого, смешного, помогите расшевелить талантливых литераторов, мастеров смеха в искусстве».
Спустя год с небольшим Сталин осуществил, так сказать, «госприемку» готовой комедии. Опять-таки Горький организовал ее показ членам Политбюро. «Смотрели «Веселых ребят» с явным удовольствием, — вспоминает режиссер. — Смеялись, обменивались репликами. По окончании сеанса все, кто был в просмотровом зале, смолкли, ждали, что скажет Сталин. «Хорошо! Я будто месяц пробыл в отпуске», — сказал он, и все возбужденно стали вспоминать понравившиеся детали кинокомедии».
Какая безотчетно переданная атмосфера низкого холопства! И неизвестно еще, кто в действительности сорвал аплодисменты за талантливый фильм: кинорежиссер ли или «Режиссер всех наших побед». «Нью-Йорк таймс» писала в те дни: «Вы думаете, что Москва только борется, учится, трудится? Вы ошибаетесь… Москва смеется! И так заразительно, бодро и весело, что вы будете смеяться вместе с ней». Эту мысль еще более ярко выразил Чарлз Чаплин. Он сказал: «Александров открыл для Америки новую Россию. До «Веселых ребят» американцы знали Россию Достоевского, теперь они увидели большие сдвиги в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это — большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами»…
Я — историк. И мне, вероятно, как никому другому, должно быть близко понятие «человек своего времени». А я все никак к нему не привыкну. Знаю, что для историка непростительный грех приписывать «персонажу» иной эпохи нынешний способ мышления, но вижу, как мои благополучно здравствующие современники уже требуют для себя скидки, ссылаясь на «эпоху застоя», наивно уверенные (может быть, и не слишком наивно), что бытие не просто «определяет сознание», но и как бы намертво перекрывает его. Читаю в газете такое, например, оправдание «героев» нынешнего времени: «Паралич воли, атрофированность социальной мускулатуры у многих и многих достойнейших (?!), казалось бы, людей есть одно из самых тяжких, самых трудновыправимых последствий общественного застоя»…
И впрямь, может ли быть иначе!.. Чему же еще определять наше сознание, как не бытию? «Мир по природе своей материален», тогда как «бытие — философский термин для обозначения объективной реальности, материи». «Материализм — одно из двух главных направлений в философии, дающее единственно правильный ответ на основной вопрос философии об отношении мышления к бытию». Этот единственно правильный ответ таков: «Материализм в противоположность идеализму признает материю первичной, а сознание, мышление — вторичным».