— Да, господин тайный советник, а вот Гаусса революционером никак не назовешь.
Боже, что он говорит? При чем здесь Гаусс?
— Вот как? Вы представляете себе, что бы мы делали без Гаусса? Без того, что он сделал?
— Это невозможно себе представить, господин тайный советник, но он не был революционером, он никогда ничего не переворачивал — он спокойно создавал, не нарушая привычного положения вещей.
Гильберт оживился. Он начал говорить о немецкой математике, о том, что она долго не выходила за рамки тривиума и только с появлением Гаусса стала расцветать, и вскоре уравнялась значимость немецких и англо-французских школ. Гаусс — король математики.
— Гаусс — король, — повторил Румер, — но только не революционер. Вот Риман — революционер.
«Далась мне эта революция, сейчас меня выгонят», — подумал Румер. Но Гильберт вдруг рассмеялся звонко, по-детски. Этот неожиданный смех удивил и раздосадовал Румера:
— Господин профессор, Гаусс создал великую науку и этим полностью оправдался перед историей. Но то, что он однажды согрешил перед истиной и перед людьми, которые нуждались в его поддержке, останется за ним навсегда.
Это было началом горячего спора молодого человека «с улицы» с великим Давидом Гильбертом об истине в науке, началом долгого разговора об удивительной истории создания неевклидовой геометрии, так тесно связанной со старыми стенами Геттингена и далекой Казанью, о поразительной личности Лобачевского, о трагическом конце молодого Яноша Бояи, о Римане.
Неевклидова геометрия и есть та истина, перед которой «согрешил» король математики. Согрешил ли? История не может быть столь категоричной, как наш молодой герой, история — это факты. Эти факты на протяжении века вызывали горячие споры. Можно сопоставлять их, взвешивать, решать логические задачи, судить, но докопаться до истинных причин сложившейся ситуации вряд ли можно.
— Господин Румер, давайте не будем судить великих мира сего, мы должны принимать их такими, какими они были. Приходите на наши вечеринки, вы увидите, как Эмми Нетер решает логические задачи, которые все для нее придумывают, в том числе и я.
Разговор был окончен. Румер очень возбужденным отправился домой. Через три месяца Гильберту должно было исполниться 68 лет. Это официальный возраст ухода профессора в отставку. По общему мнению, единственным, кто мог стать преемником Гильберта, был Герман Вейль.
Весной 1930 года Геттинген будет приветствовать Вейля в качестве преемника Давида Гильберта. Но если бы сейчас нашему молодому человеку сказали, что не пройдет и двух лет, как в «Göttinger Nachrichten» выйдет работа трех авторов — Германа Вейля, Румера и Эдварда Теллера, он бы просто не поверил. Просто не поверил бы, что будет соавтором преемника кафедры Давида Гильберта, которую когда-то занимал Карл Фридрих Гаусс. Что же касается Эдварда Теллера, то скромного и безвестного тогда молодого человека слава ждала впереди — недобрая слава «отца американской водородной бомбы».
«Все складывалось довольно удачно, — писал Юрий Борисович, — оставалось только обеспечить себе средства существования. Это, как вскоре выяснилось, оказалось весьма непростым делом.
Теперь нелегко представить, какие трудности возникали даже у таких людей, как Борн, при попытке устроить на работу нужного ему человека. В то время физикам платили либо за преподавание физики, либо давали стипендию за ее изучение. Платить за научную работу было не принято».
Талантливая молодежь, которая стекалась к Борну буквально со всего света, легко находила себе духовную пищу — научных идей хватало на всех, не хватало денег. И Борну приходилось выискивать средства для своих молодых сотрудников самому.
Каким это было нелегким делом, видно на примере Румера.
После первой встречи с Румером Эйнштейн написал Борну длинное письмо, где хвалил Румера, делал замечания по его работе и высказывал различные предположения о том, как обеспечить Румеру средства существования, и в конце концов пришел к выводу, что ему надо найти такую работу, «которая оставила бы достаточно досуга для свободных занятий», и что это лучше, чем выданная на срок стипендия. Борн ответил Эйнштейну на это письмо незамедлительно (ответ датирован 19 декабря, письмо Эйнштейна — 14 декабря):
«Дорогой Эйнштейн!
Я очень рад тому, что ты хочешь принять господина Румера. Идея направить его на какую-нибудь должность, которая оставила бы ему время для научной работы, теоретически, конечно, очень хороша, но практически трудно выполнима… (Дальше Борн подробно обосновывает эти трудности, просит Эйнштейна воспользоваться весомостью своего имени и напроситься на прием к Министерскому директору Рихтеру, но все равно приходит к выводу, что искать работу дело безнадежное.)