И хлебные нивы, хорошо перезимовав, поднялись на песчаных почвах дружно и споро, выколосились раньше обычного, налили доброе зерно и явились даже в столичной и соседствующих с ней областях с таким урожаем, что только успевай убирать, да просушивать зерно, да дивиться на небывалое обилие соломы, которую надо пристраивать в дело.
В Домодедове под самой Москвой, в Серебряных прудах поюжнее, как и в Юрьеве-Польском посевернее, на Белорусском и Украинском Полесьях глазам своим не верили, когда гектар пшеницы обернулся полновесными пятью тоннами хлеба.
В такое-то лето и картошка, понятное дело, повсюду росла споро, ботва стояла как лес, а уж когда стали копать… Под Касимовом и на брянских землях машины выбирали завидно большие звонкие клубни: что ни погонный метр борозды — то и полное ведро, что ни гектар, то двадцать, а то и все двадцать пять тонн.
Но все-таки холодное и мокрое лето присадило растения во многих местах, особенно с тяжелыми почвами.
Такие поля частенько стояли с лужами на поверхности. Не просыхали. Набухла земля, заклинило в них корни растений, остались они без воздуха и тепла, желтели до срока поля с овсами, с пшеницей, никли обреченные листья. Время уборки подошло, а выезжать в поле никак нельзя, нет хода тракторам и комбайнам в раскисшие земли.
Ругали, конечно, погоду за ее капризное непостоянство. Не у моря живем, а поди ж ты… Сегодня вот такая хлипкая напасть. А на другой год жара, зной целое лето. Атомщиков вспоминали, вроде бы от ихних всяких опытов портится погода. Но между тем готовились и работать, убирать, выбирали не только дни с просветами, но и недолгие утренние часы с ветерком, когда можно въехать на поле, покосить, помолотить, свезти кошеную траву к сенажным башням или к силосным траншеям. А глаза то на небо вскидывали, где тучи наползали, то на колеса или гусеницы посматривали — не засесть бы в очередной раз.
Кто раскидывал умом, тот не атомщиков ругал и не пасмурное небо, набухшее водой. Многие понимали, что в сбоях повинна и земля. Ведь она — и только она! — могла впитать большую воду да пропустить ее ниже, в подпочву, самой остаться мокрой, но не вязкой. Почва могла и за два часа вёдра посереть и выдержать машину. Или остаться киселем и на второй, уже ясный и ветреный, день. От нее зависело, не меньше чем от солнца, дать ход тяжелой машине или засосать все четыре колеса.
Тут никто не ошибался. От почвы зависело не меньше, чем от неба. Все дело в том, какая она, почва, — серая или черная, рыжая или белесая с виду, богатая добром или измученная и бедная. Она родит. А погода только помогает, как помогла когда-то очень давно создать саму почву, предоставив земледельцам все остальное: улучшать ее до совершенства или тянуть из нее то первоначальное, что заложено природой.
Если оглянуться назад да умом пораскинуть, то придешь к мысли, что за такой-то долгий срок, пока человек на земле хозяинует, он переделывает всякую землю: хорошую — в никудышную, а никудышную, случается, и в самую плодовитую. Нынешние пашни и луга, куда ни кинь, все рукотворные земли, все труд и опыт отцов, дедов и многих поколений за ними — тех самых, что осели в этих местах где три, где и шесть веков назад, когда на привольном и для глаза приятном пространстве между Волгой и Окой возникла Владимирско-Суздальская, а потом и вся обширная Московская Русь.
Уж какая только погода не случалась за минувшие столетия на нашем родимом пространстве! Не только дожди, даже снег в июне выпадал, а в августе морозы обрушивались. Бывали и знойные, без единой капли воды за все лето. И с бурями-ураганами, когда валило на землю самые громадные дубы и сосны. И моры великие посещали… Всего бывало. Однако деревень с распаханными вокруг них огородами-полями, с веселыми лугами по берегам рек не уменьшалось, а становилось больше, даже лютые войны и неурядицы лишь на время прореживали села. Все равно возвращались, за дело принимались. И опять кланялись поясно земле.
Перво-наперво обращались к оставленной сохе, к уцелевшему коню и к земле, нагребали ее полные горсти да просеивали с любовью сквозь пальцы, разминали, нюхали и, прикинув, что к чему, привычно брались за главное в жизни дело: пахать, навозить, сор выгребать, золой удобрять, поросль лесную вырубать. Жизнь к земле прикипела, ну как оставишь лужи на поле, как не вырыть канавку, чтобы спустить ненужную воду, не прорубить заросли осота, уже заполонившего треть надела…