А «Подросток» в журнале Некрасова и Салтыкова-Щедрина — тоже «ренегатство»? А статья о Некрасове и речь на могиле поэта?
Ни одного из этих (и подобных) фактов Вы не привели. Стало быть, не обрадовались, не вдохновились ими? Не поставили себя на его место: сам бы выдержал хоть одну сотую долю того, что выдержал он?
Достоевский «не протестовал против потока слез»…
Такого я еще не читал никогда, ни у кого, нигде.
Это кто писал:
«Я не хочу мыслить и жить иначе как с верою, что все наши девяносто миллионов русских, или сколько их тогда будет, будут образованы и развиты, очеловечены и счастливы… С условием 10-й лишь части счастливцев я не хочу даже и цивилизации».
А это: «…мы, может быть, видим Шекспира. А он ездит в извозчиках, это, может быть, Рафаэль, а он в кузнецах, это актер, а он пашет землю. Неужели только маленькая верхушечка людей проявляется, а остальные гибнут (податное сословие для подготовки культурного слоя). Какой вековечный вопрос, и однако он во что бы ни стало должен быть разрешен».
Вот доминанта всего его творчества. Вот кредо, которому он ни разу не изменил. Ни разу.
И этот Достоевский — «не протестовал против потока слез»? А что такое картина из «Братьев Карамазовых», когда помещик затравливает собаками ребенка, затравливает на глазах матери, или сон Дмитрия о голодных матерях и детях — что это, как не гениальные и вечные образы вечного протеста?
И опять спрошу: а когда, где, как — Вы протестовали против потоков слез, которые на Ваших, на Ваших глазах лились, в Вашей стране, в Ваше время, слезы Вашего народа, слезы детей Вашего народа?
И Вы ему — Достоевскому — опять читаете «мораль»…
С Вами согласился бы один критик, когда он в 1934 году заявил: «…если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника».
Прочитав это, я первый раз в жизни испугался за Достоевского. Я первый раз в жизни был рад, счастлив, что он умер.
Но Ваш суд уже не страшен — он смешон.
Смешно читать Ваши выкрики, когда издано 30-томное Полное собрание сочинений писателя — шедевр академического издания, образец научных комментариев к нему. Вы прочли их? Или Ваши выкрики и есть Ваша рецензия на гигантский труд нескольких поколений наших ученых?
Вы пишете: «Над произведением Б. Можаева витает дух Федора Михайловича Достоевского, в первую очередь — «Бесов». Фактически «Мужики и бабы» — попытка пересказать «Бесы» на новом историческом материале. Даже имена главных героев нарочито сближены: у Достоевского — Верховенский, у Можаева — Возвышаев».
И тут Вы совершенно правы. Вполне можно сказать: Возвышаев — это Верховенский времен коллективизации.
И в «Белых одеждах», и в «Детях Арбата», и в «Покаянии» Вы отыскиваете мотивы «Бесов». И Вы правы, правы. Вот еще несколько аргументов за эту Вашу правоту — самохарактеристики Петруши из черновиков к «Бесам»:
«Мне, собственно, до народа и до знания его нет никакого дела».
«В сущности, мне наплевать; меня решительно не интересует: свободны или несвободны крестьяне, хорошо или испорчено дело».
«Если б возможно было половину перевешать, я бы очень был рад, остальное пойдет в материал и составит новый народ».
Еще о народе: «На растопку…», «На растопку…», «Матерьял!», «Всех оседлать и поехать», «Если же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше».
А вот откровение Петруши из романа:
«Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых».
Но вот что писал один человек еще за восемь лет до «Бесов»:
«…теперь мы уже знаем, какую роль в революциях играет глупость и как негодяи умеют ее эксплуатировать»[26].
А другой — через полвека эти слова законспектировал и подчеркнул[27].
Спрашивается: надо разоблачать негодяев от революции? Надо показывать самой глупости, что она — глупость и что ее — эксплуатируют негодяи?
При всей огромной разнице, при всей даже противоположности позиций Достоевского и Маркса, — в этом пункте есть поразительное сходство.
В 1873 году Достоевский так разъяснял свой замысел:
27
См.: