— Не надо, друг мой, не стоит… я знал все это в натуральную величину.
А выписалось черным по белому вот что:
…9 мая 1924 года на Совещании по литературе в Отделе Печати ЦК с заключительным словом выступил от имени РАППа Вардин. Он попросил позволить ему «привести поучительную цитату» из эсеровской белоэмигрантской «Воли России». И прочитал:
«Коммунизм проходит различные стадии. Сперва он добивался побед материальных… Он связал подданных… обязательной одинаковостью действий. Тогда и оказывала неоценимые услуги чека внешняя. Теперь он желает… сковать всю Россию, а потом и весь мир цепью одинаковости мысли и чувства. Для этого потребовалась чека внутренняя».
Дочитав эту цитату, вождь РАППа сказал:
«Эсеры правильно поняли нашу задачу. Они правильно поняли, что государство и духовно нужно сковать… Литературная чека нам необходима. Товарищи, это нужно понять».
Всего поразительней показалось: «Товарищи, это нужно понять»! Как будто это можно понять! Взъерошила сознание еще и дата: 9 мая 24-го. Три с половиной месяца после смерти интеллигента Ленина! Неужели это могло быть внушено его тенью? А кроме того: для нас-то, нынешних, 9 мая — День Победы! И надо же — в этот именно день из 60-летней глубины века: «…государство и духовно нужно сковать»! Тоже в некотором роде победа — не над фашизмом, а самого фашизма. И почти одновременная с пивным путчем в Баварии!.. Этим-то мрачным сопоставлением дат и теней хотел я повеселить уходящего Сережу — отсидевшего, между прочим, свое просто за близкую дружбу с Булгаковым, — когда он неопровергаемо заметил: «Друг мой, я знал это в натуральную величину».
Знал это в натуральную величину и Пастернак. Годом позже, в 1925-м, он однажды и высказался об этом в натуральную величину. Тогда постановлением ЦК были слегка укрощены грубодиктаторские притязания рапповских вождей на командование всей литературой. Но не более чем слегка укрощены. И притязания остались, и командование не исчезло. И помню с детских лет, как в староинтеллигентской среде, даже далекой от литературы, с неприязнью произносилось имя «рапповского генсека» Леопольда Авербаха. Пастернаковский отклик на то постановление был напечатан в «Журналисте» осенью 25-го и потом никогда у нас не перепечатывался. Мне он достался без труда из архива Анатолия Тарасенкова, который все пастернаковское с юности собирал и хранил. Среди прочего Пастернак написал в своем неэвклидовом духе:
«…Мы переживаем культурную реакцию. Наличия пролетарской диктатуры недостаточно, чтобы сказаться в культуре. Для этого требуется реальное пластическое господство, которое говорило бы мною без моего ведома и воли и даже ей наперекор… Этого я не чувствую… Все мои мысли становятся второстепенными перед одной, первостепенной: допустим ли я или недопустим? Достаточно ли я бескачественен?.. Мне нечего делать. Стиль эпохи уже создан. Вот мой отклик.
…Главное же, я убежден, что искусство должно быть крайностью эпохи, а не ее равнодействующей».
Как меняются исторические времена! Сегодня здесь почти не с чем спорить. Вчера здесь почти не с чем было согласиться. И выглядит удивительным, что такой отклик был опубликован, как написан: без оглядки на чиновное недовольство Вардина или Авербаха, заставлявших искусство быть «равнодействующей эпохи». Но, право же, мы сейчас преувеличиваем рапповскую власть в 20-х годах по инерции: так рисуется история нашему приструненному мышлению…
А весной 32-го этой власти и вовсе пришел конец.
6
Замечательно пригожее было в Москве воскресенье 24 апреля 32-го. И совершенно в согласии с погодой радующе прозвучало с газетной полосы постановление ЦК, принятое накануне — 23-го!.. Ныне уже только старики еще помнят то событие — тех «колоколов предпраздничных гуденье»:
— Ликвидировать ассоциацию пролетарских писателей…
— Объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти, в единый союз…
Сразу видно, что вместе с концом РАППа пришел оргконец и всем разномастным течениям, дожившим до 30-х годов, — не буду перечислять многочисленные группы… И хотя в этих группах состояли многие выдающиеся мастера, все они были «писатели без власти». И чувство освобождения от рапповского политиканства было у многих сильнее, чем сожаление об утрате групповой особости.