…Идея досадить Авербаху розыгрышем в исторический день его крушения обрастала вариантами. Я их не помню. Но выбрали мы, пожалуй, самый тонкий: сочувственный звонок от Бориса Пастернака — от беспартийной «крайности эпохи»! И принять сочувствие недопустимо, и отклонить невежливо… Надежда была на мое пародирование голоса Пастернака. Оно всегда удавалось.
Легко узнали телефонный номер Леопольда Леонидовича. Абонент был дома. Все началось хорошо. Он купился немедленно. «Да, я вас слушаю, Борис Леонидович! Здравствуйте, здравствуйте, нет-нет, не помешали — ну что вы!»
Дальше могу только пародировать ту собственную пародию, как делал это в несчетных хвастливых пересказах. (А может, где-то еще прячется в старых бумагах запись того розыгрыша и всего, случившегося после. Отчаянно жалевший, что его не было тогда с нами, такой записи потребовал от меня Толя Тарасенков. Но пережила ли она войну — не знаю.)
— …Леопольд Леонидович! — сказал я взбудораженным голосом Бориса Леонидовича. — Не удивляйтесь моему порыву. С той утренней минуты, когда домашние прочитали мне счастливое постановление правительства…
— Не правительства, Борис Леонидович, а Центрального Комитета, дорогой Борис Леонидович. Но я вас слушаю… — позволил себе прервать меня, Пастернака, он, вчерашний генсек.
Возникло секундное замешательство. Однако оно, по-видимому, только усилило правдоподобие.
— Ах, ну как же это, в самом деле! — продолжал пастернаковский голос. — Меня ввели в заблуждение и выставили неучем! Да-да, так о чем я?.. С той утренней, всех осчастливившей минуты мысли мои потянулись к вам… По своей врожденной несговорчивости, искусство не может даже в такой день заискивать перед небрежностью истории — перед ее забывчивостью и неблагодарностью к тем лицам, которых она сама же с несудимой произвольностью выбирает себе в любимцы… Вы из их числа. И мне представилось, как нескончаемо длится этот весенний день для вашей попранной искренности, которую я всегда ценил на расстоянии, не соглашаясь с точкой ее приложения… Мне захотелось высказать вам слова понимания, не дожидаясь, пока огорошенная весною Москва станет ночной и сделает невозможной такую простую вещь, как телефонный звонок сочувствия… И как раз то, что вы менее всего могли бы ожидать его от меня, заставило, наконец, мою руку отбросить запреты и поднять трубку… Простите еще раз. Надеюсь, мы найдем случай поговорить обо всем этом яснее и на равных… Спокойной ночи!
Наболтавшись в таком, вполне пастернаковском, стиле, я остановился. Заговорил Авербах. Подражать ему не буду — не получится. Он благодарил за звонок и — к полному моему оцепенению! — предложил встретиться прямо завтра.
— Да-a, да-да-да… в самом деле… вы правы… — забормотал «Пастернак», силясь сообразить, что же делать? Сегодня я бы добормотал: «Простите, мне надо открыть дверь…» И мы сообща нашли бы лучшее решение. Но тогда от возбуждения удачи я глупо добормотал: — Конечно! Откладывать нет нужды! Буду рад, если вы меня навестите…
Клянусь, я уверен был, что домой к Пастернаку он не пойдет и предложит свидание где-нибудь на весеннем бульваре. А он мгновенно согласился прибыть в намеченное время по указанному адресу. А мы все вместе знали лишь одно: Пастернак обитает на Волхонке, во дворе Комакадемии — в самом непастернаковском месте Москвы! Это там — «огромность квартиры, наводящей грусть». Знать бы еще ее номер!.. А Леопольд Леонидович — «Ляпа», как называли его все за глаза, — тотчас об этом осведомился, сказав, что дом-то знает прекрасно. И я ляпнул наобум: «Квартира 9»…
Есть такой детский тест на умственные способности: надо назвать какое-нибудь нечетное число меньше десяти, и сразу выясняется, что гений называет единицу, а дурак — девятку. Оттого, что я оказался дураком, конец того розыгрыша превзошел его начало… Борис Леонидович пригласил Леопольда Леонидовича по-братски пожаловать завтра к двум часам. И весь в поту повесил наконец трубку.