Без особой надежды услышать «да» я спросил тогда — хранил ли БЛ письма случайных корреспондентов? И услышал: «Да, частично хранил». И вскоре выяснилось, что мое фронтовое письмо БЛ из-под Орла удостоилось этой чести. Оно нашлось в архиве. И даже только взглянуть на него через три десятилетия с лишним было все равно что очертя голову нырнуть в поросший таинственной зеленой ряской пруд посреди заглохшего парка Оболенских в дачном Краснове моего детства… Зачем так длинно? А затем, что тут сгодилось бы сравнение с любым нестираемым из души напоминанием об опасностях детской поры… Я забыл к тому времени текст своего письма, на которое ответил мне Борис Леонидович, но, конечно, не забыл, как писалось оно в заглохшем, отбитом у немцев, безымянном парке на берегу Оки, где вечерами все отдавало детскими страхами, а всего более — темный пруд с затопленными минами; где удивляли неправдоподобием обыкновеннейшие голоса уцелевшей жизни…
Словом, когда Елена Владимировна нашла и показала мне мое письмо, я должен был отвернуться, чтобы незаметно сглотнуть волнение. Потом она скопировала для меня текст. И поразило, что копия была сделана от руки. (Мне, сумевшему к тому времени дважды поработать в копенгагенском архиве Нильса Бора — в 68-м и 75-м, — не могла не царапнуть душу бедная неоснащенность того раннего пастернаковедения даже примитивной архивной техникой…).
А летом 80-го у меня стали копиться пастернаковедческие с виду вопросы. Однако — только с виду: никакими исследованиями я заниматься не собирался. Но в том, что начало писаться — в мозаике частностей нашего исторического существования и его отражения в мозаике стихов и судеб, — все-таки следовало быть точным. И я не раз «уточнялся» в маленьком доме справа от старой двухэтажной ветшающей дачи, где уже двадцать лет отсутствовал Пастернак.
Однажды, в конце июля, я пришел туда с кассетным магнитофончиком, чтобы дословно записать ответы Евгения Борисовича. Среди прочего прозвучал и один мой пустяковейший вопрос, которого, однако, Пастернак-юниор никак не ожидал:
— А когда у вас была скарлатина, вы помните?
— Да-да-да, конечно, помню…
Но я опередил Евгения Борисовича, чтобы удивить его своей осведомленностью:
— Весной тридцать второго года!
— Да-да-да, вы правы… — живо подхватил он.
— А теперь послушайте, откуда я это знаю…
Так через сорок восемь лет тогдашний девятилетний мальчик узнал… А собственно, что он узнал? Чепухистику ловкого юношеского розыгрыша, непредвиденно доставившего неприятную минуту его отцу. Но и не более. Драматических постскриптумов к той историйке я ему не рассказывал — только вскользь упомянул про хохочущего сквозь слезы Фадеева в военную ночь у Антокольского… А сам Евгений Борисович дописал нечаянно этот третий постскриптум одной подробностью, каковая уж никак не могла быть ведома нашей бузотерской компании вечером 24 апреля 32-го. А если бы она была нам ведома, ни о каком свидании Пастернака с Авербахом и разговора не возникло бы.
Открылось, что Борис Леонидович тогда бывал в квартире на Волхонке только спорадически. Маленький Женя и его мать-художница, первая жена БЛ, продолжали там жить, но Пастернак уже покинул их: он ушел к Зинаиде Николаевне Нейгауз. А она была бесквартирной, и, как я понимаю сейчас, именно в ту пору БЛ бедствовал с жильем… Разумеется, ничего удивительного не было в том, что 25 апреля, будним рабочим днем, он, нигде не служивший, пришел навестить больного мальчика, а может быть, посидеть с ним, отпустив по делам его мать. И потому-то он сам открывал Авербаху дверь!.. Но каким же странным — удваивающим ошеломление — должно было показаться Пастернаку, что незваный гость высокого ранга пришел встретиться с ним именно в этот час — точно выследил его… Причуды случая неисповедимы. Слава богу!
20
Слава богу… Но слышу напутствие, что хорошо бы выбалтывать пустяки покороче. Хоть это и звучит абсолютно бесспорно, мне не хватает уверенности в пустяковости пустяков. Их масштаб задается не ими самими, а нескончаемым целым — нашей жизнью в Истории…
Ю. Вебер
Четыреста шагов
(Университетские страницы)
Плохой университет — плохая библиотека. Хорошая библиотека — хороший университет.