С аллегориями XVIII века происходят порой такие странные вещи. Казалось бы, их отвлеченные построения не только рационалистичны, но и расчетливы, подчас прямо подобострастны. Все эти торжествующие Минервы, все эти Славы и Виктории, венчающие героев, они скорее риторика и пропаганда, чем искусство. Но как порой бывает весело смотреть на этот великолепный поток апофеоза, свободный разворот фигур, нагромождение облаков — все это клубящееся, мчащееся (на колесницах, на дельфинах и в собственном полете) несомненно отражает XVIII век, его энергию, его устремления и надежды. Тогда аллегория вдруг наполняется жизнью — и возникает своего рода аллегорический реализм. Да, конечно, перед нами рационалистическое искусство, но все дело в том, что реализм XVIII века сам был в расцвете, в полете, он был душой и движущей силой культуры своего времени (вот уж когда были «физики в почете» — от разума, от образования ждали передовые люди эпохи счастливого устройства на земле) и мог со всей своей атмосферой надежд и уверенности в победе дать жизнь искусству.
На картине Левицкого аллегория ожила — широко и свободно движение Екатерины, буйные занавесы у нее над головой похожи на корабельные снасти, а в тумане видно море, и там уже настоящий корабль, на нем вьется русский военно-морской флаг с андреевским крестом — напоминание о победах в Архипелаги — Чесма! Сама Екатерина молода, обаятельна, она написана с несомненной симпатией, это от нее идет заряд энергии, сообщающий картине жизнь. Ее движение как бы приглашает: «К нам, сюда, — говорит оно, — у нас тут идет славная работа!»
Но в экспозиции Русского музея находится другая картина того же Левицкого — на тот же сюжет и точно той же композиции: совершенно так же стоит Екатерина-законодательница, тот же жертвенник, и богиня правосудия, и орел. Но боже мой, куда делась жизнь? Перед нами живопись глянцевая и прилизанная. Богиня правосудия, и на первой картине не очень-то живая, тут и вовсе раскисла, занавес уже не красный, а тускло-бутылочный, висит вяло (обвисшие паруса). Но самое поразительное превращение произошло с героиней: куда девалась та, обаятельная, полная энергии? Движение этой, новой Екатерины, казалось бы, совершенно то же самое, тут салонно, а если и приглашает, то, вернее всего, к столу. Улыбка приторна и холодна — перед нами слащавая дама, притворщица.
Может быть, Левицкий писал эту женщину в разные периоды ее жизни и она просто успела состариться? Но первая картина относится к концу 70-х годов, а вторая — к 1783 году, значит, на первой — Екатерине к пятидесяти, на второй — за пятьдесят. Может быть, художник в первом варианте просто выдумал свою героиню, а во втором был верен правде? Но почему же тогда первая картина — выдуманная! — полна жизни и несомненной искренности, а вторая — реальная! — неинтересна и мертва?
Можно заглянуть в Исторический музей (Москва); там в непосредственной близости от тесной клетки, в которой везли Пугачева, стоит бюст Екатерины, выполненный замечательным скульптором Анной-Марией Колло. Перед нами тусклое лицо, скучно обвисшие глаза, тяжелая нижняя челюсть; неприятное лицо и неинтересное. Но в Гатчинском музее (близ Ленинграда) можно увидеть другую работу А.-М. Колло — мраморный барельеф в овале из синего лазурита. Да, и челюсть та же, и глаз так же врезан, но сколько силы, веселья, прелести и в самой вещи и в ее модели!
Двоится образ Екатерины, расслаивается, как бы разрывается — даже и тогда, когда изображен одним и тем же свидетелем.
Особо интересна для нас пушкинская точка зрения на Екатерину, тем более что он по времени стоял к ней очень близко и встречался со многими людьми, хорошо ее знавшими. Может быть, даже слишком близко, чтобы о ней судить? Но вместе с тем его необыкновенная проницательность и трезвость взгляда позволяли ему ясно видеть явления и людей, а Екатериной он специально интересовался. Насмешка его хорошо известна: «Старушка милая жила//Приятно и немного блудно,//Вольтеру первый друг была,//«Наказ» писала, флоты жгла…» Есть у Пушкина насмешка и поострее: «Тартюф в юбке и короне» — эти слова содержатся в записке ранней кишиневской поры (1822). Здесь мы находим очень резкий и гневный отзыв о Екатерине: когда история оценит ее роль в судьбе страны, говорит Пушкин, «голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России». И в том же самом 1822 году в послании к цензору Пушкин предлагает ему прочесть екатерининский «Наказ», чтобы понять «свой долг, свои права» и пойти другим путем, — Екатерина как бы выступает тут защитницей свободомыслий и демократических прав. Вспомним «Капитанскую дочку», ведь и здесь ее образ написан с симпатией и уважением: «Все в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность», — как согласовать это «внушало доверенность» с «Тартюфом в юбке и короне» и по интонации и по смыслу? В 30-е годы, упоминая о Екатерине, Пушкин не раз назовет ее великой царицей, а тезис предполагаемой статьи по русской истории сформулирован с недвусмысленной четкостью: «Екатерина — ученица XVIII столетия. Она одна дает толчок своему веку». В другом своем высказывании он выстраивает ряд русских просветителей: Петр I, Ломоносов, Екатерина II. Не будем здесь решать вопрос, какое из пушкинских мнений соответствует исторической истине, — нам важно отметить это сосуществование в его представлении двух разных Екатерин. Опять две разные.