«Наказ» — сочинение сражающееся. Автор наступает на главного врага — невежество, а следует помнить, что в глазах образованного человека XVIII столетия наука уже сама по себе облагораживала и возвышала, а следовательно, в понятие невежества влагался социально-нравственный смысл. Великий рационалист, как и все деятели Просвещения, Екатерина была убеждена: если хорошо задумано и тщательно продумано, то и получится. Стоит только объяснить людям, как умно и благородно то, что им предлагают, и они сразу начнут выполнять предложенную им программу, а стоит ее выполнить, и в стране воцарится социальное счастье (насколько оно возможно на земле, — оговаривается она как трезвый человек). Отсюда ясна и задача работников Просвещения — разъяснять людям, в чем состоит их благо и как его достичь. А уж если просветитель волею судеб оказался на русском престоле во всеоружии самодержавной власти (она с самого начала провозгласила в «Наказе», что Россия, как и всякая очень большая страна — мысль Монтескье, — может управляться только самодержавно), значит, его дело не только проповедовать передовые идеи, но и осуществлять их на практике. Вот откуда ее рабочий азарт и уверенность в победе.
Недаром она начала с «Наказа» и Уложенной комиссии: орудием преобразований должен стать закон. Дитя разума, этого всеобщего солнца, он обладает огромной преобразовательной силой. Вот откуда ее законодательная одержимость («законобесие», скажет она со свойственной ей самоиронией).
Как все просветители, она твердо верила в человечество, в его здравую, разумную природу, а если уровень общественного сознания еще не дорос до понимания предлагаемых законов, если умы людские «еще неприуготовлены» к этому, тогда — «примите на себя труд приуготовить оные и тем самым вы уже многое сделаете».
Но был тут один сложный и опасный вопрос — о свободе. Передовая мысль XVIII века насквозь проникнута идеей вольности — ее провозглашали и воспевали как лучшее в ряду других естественных человеческих прав. В области политических идей и надежд она оборачивалась республикой или конституционной монархией, но как было сочетать эту вольность с самодержавием? Не погибнет ли вольность, не взорвется ли самодержавие? Екатерина, привыкшая идти навстречу опасности, и здесь, в «Наказе», не уклонилась от разговора. Она признает естественное, от природы данное людям право на свободу, но считает, что самодержавный способ правления этой свободы не отнимает. Доказывается это опять же с помощью логической операции, которая на этот раз произведена с самим понятием «вольность». Екатерина вносит в это обширное и неясное понятие свой порядок. «Надобно в уме своем точно и ясно представить, что есть вольность? — пишет она. — Вольность есть право все делать, что законы дозволяют, а ежели бы где какой гражданин мог делать законами запрещаемое, там бы уж больше вольности не было, ибо и другие имели бы равным образом сию власть. В государстве вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит делать, и чтобы не было принужденным делать то, чего хотеть не должно».
На первый взгляд эти игры с понятием свободы и необходимости несколько подозрительны — вольность, которая заключается в том, чтобы делать лишь то, «что делать надлежит», и даже более того — желать то, что желать надлежит, — все это как-то мало похоже на политические свободы, а больше на духовную казарму. Но Екатерина представляла себе дело иначе, потому что долг для нее был совсем не чем-то извне навязанным, какими-то внешними принудительными рамками. Он понимался как внутреннее нравственное установление, как благотворная, справедливая необходимость, повиновение которой приносит людям внутреннее равновесие и радость, а государству — спокойствие и процветание.
Таким образом, все опять же получалось очень хорошо, оставалось осуществить задуманное: именно ей, Екатерине, и лучшим людям страны, депутатам, которым и предстояло создать те самые законы, прекрасные, разумные, которые и должны стать прекрасной, разумной, дающей истинную свободу необходимостью.
Торжественно провозглашая в «Наказе» равенство граждан перед законом, она, как реальный политик, не думала, конечно, тем самым уничтожить социальное неравенство, но это установление, по ее мнению, должно было не давать богатым «удручать» бедных, а должностным лицам государства обращать себе на пользу данные им «чины и звания». Защитить «жизнь, имение и честь граждан», «даже самого меньшего», — вот цель закона, говорит автор, не замечая, что в самом слове «меньший» таится смертельная опасность для всех ее умонастроений.