Да, число «невежественных» (то есть отсталых, темных, реакционных) было неизмеримо больше, чем она могла себе представить, и даже те, кого она считала единомышленниками в вопросах просвещения, оказались чужими. В том-то и дело, что даже лучшие, даже просвещенные, даже расположенные к народу считали крепостное право естественным или неизбежным порядком вещей. Екатерина поражается тем, как мог такой образованный и гуманный человек, как Строганов, защищать крепостное право. Но примеры такого — невозможного с ее (и нашей) точки зрения — соединения можно было бы умножить. Просвещенная Дашкова, глава двух академий, в разговоре с Дидро отрицает существование рабства в России (как и Сумароков, она считает, что крепостное право — это не рабство) и убеждает своего собеседника, что ее собственные крестьяне живут припеваючи. У нее тоже нет никаких социальных тревог и терзаний. В донесениях благородного и очень передового губернатора Сиверса наряду с искренней тревогой по поводу невыносимого положения крестьян можно найти соображения, как лучше ловить беглых. Такое соединение несоединимого — важнейшая и тоже «оксюморонная» черта эпохи.
Когда Екатерина говорит о том, как горько было ей обнаружить столь коренные свои расхождения с обществом, мы можем ей поверить. Каково ей было читать, например, выступление дворянского депутата Алфимова, который горячо защищал право дворян продавать крестьян поодиночке (право, против которого даже крайние ретрограды, подобные М. М. Щербатову, и те протестовали). Алфимов защищал свои позиции как раз с точки зрения мелкопоместного дворянина — если он только тем и может поправить свои дела, что продав кого-либо из крестьян без семьи, так как же можно ему в этом мешать?
В Комиссии начались столкновения; дворяне, чей сословный гонор не мог примириться с тем, что их посадили рядом с мужиками, начали их третировать и оскорблять. Екатерина предвидела подобного рода столкновения, недаром в «Наказе» она разработала специальный «обряд», который должен был регулировать отношения между депутатами. Здесь говорилось, что если один депутат оскорбит другого, наказывается штрафом, а если повторно оскорбит, изгоняется из Комиссии и лишается всех депутатских привилегий. Уложенная комиссия должна была стать также и школой новой социальной этики. Когда депутат от обаянского дворянства М. Глазов напал с грубыми насмешками на каргопольских черносошных крестьян (советовал им, как сообщает протокол, почаще вынимать из кармана зерцало — иначе говоря: куда лезете с такими-то рожами!) и требовал, чтобы были порваны привезенные ими наказы, маршал Комиссии А. И. Бибиков, вне сомнений по прямому указанию императрицы, применил санкции «обряда». Решением Комиссии М. Глазов был оштрафован в полном соответствии с «обрядом». Но этого мало: его заставили, уже сверх того, что требовал «обряд», «при всем собрании просить ему у обиженных прощения». Можно себе представить, что творилось в душе обаянского депутата, когда он встал и начал свою извинительную речь! Но не менее интересно и то, что чувствовали каргопольские черносошные крестьяне, когда они эту речь принимали, — не страх ли?