В эпизоде с М. Глазовым Екатерина демонстративно стала на сторону крестьян, сознательно унизила дворянина, последовательно провела принцип равенства людей перед законом. Но она понимала, конечно, как опасен Глазов: вся огромная масса дворянства была с ним и за него. Пусть здесь, в особой социально-нравственной атмосфере, они его осудили (если «дневниковая запись» точна, то выступление Глазова вызвало не только «соблазн», но смех и негодование депутатов; нам трудно судить, чего было больше — «соблазна» или негодования), все равно они были с ним. Императрица задела самые болезненные стороны социального сознания дворянства. Единомышленников, как она сама говорит, было едва ли двадцать человек, а врагов могло подняться целое сословие.
Здесь, по-видимому, и надо искать ответ на вопрос, почему так осторожна была Екатерина, когда речь шла о крепостном праве, почему пряталась за Вольное экономическое общество, почему согласилась на грубое редактирование «Наказа», сокращение его XI главы. Она понимала — слишком велика опасность.
Возникла нетривиальная ситуация: сочинение главы государства, самодержавного монарха, оказалось чуть ли не крамольным. Запрещенный им за вольнодумство во Франции (факт, которым Екатерина чрезвычайно гордилась; она и знаменитую просветительскую «Энциклопедию», когда ее закрыли во Франции, приглашала переселиться в Петербург), он и на родине оказался полузапрещенным — согласно специальному постановлению Сената знакомиться с ним могла только высшая чиновная иерархия. Он действовал, но как бы потайно — в этом отношении любопытно взглянуть, как был решен вопрос с ненавистной Екатерине пыткой. Аргументы, изложенные в «Наказе», неотразимые с точки зрения логики и с точки зрения простой человечности, как это ни странно, тоже встретили сопротивление. Еще в то время, когда императрица давала читать «Наказ» людям своего окружения, один из крупных сановников — Баскаков — не согласился с ней именно в вопросе о пытке, полагая, что ее нельзя отменять, поскольку в иных случаях она необходима, и предложил поправку: пытка должна быть запрещена, «кроме необходимых случаев», прекрасно, надо думать, понимая, что подобная поправка сводит на нет самое запрещение. Екатерина ответила на это с негодованием: «О сем слушать невозможно; казус не казус, когда человечество страждет» (то есть отдельные исключения не могут поколебать справедливость и гуманность закона). Но издать указ, запрещающий пытку, все же не решилась. Ведь и в наказах с мест то и дело слышатся усердные просьбы, чтобы все осталось по-прежнему, по-прежнему бы казнили, по-прежнему бы пытали. Общество требовало жестокости.
Но все же указ о запрещении пытки Екатерина подписала, и при весьма любопытных обстоятельствах. Новгородский губернатор Сиверс (повторим, одна из самых привлекательных фигур екатерининской администрации), воспользовавшись тем, что отец Григория Орлова, некогда бывший новгородским губернатором, в ходе какого-то судебного дела запретил применять пытку, рассказал об этом Орлову и Екатерине и умолял отменить пытку; оба были растроганы речью губернатора, Екатерина тут же подписала указ (и Сиверс со слезами на глазах принял его с колен), но указ этот не только не был опубликован, но сама формулировка его премудра и намеренно затруднена для понимания: властям в вопросе о применении пытки предписывалось руководствоваться главой X «Наказа», и только высшие чиновники, имевшие к нему доступ, знали, что глава эта говорит о решительном запрещении пытки. Секретный указ царицы опирался на полусекретный ее «Наказ».
Зато другой указ, ставший позором ее царствования, она, подписав, опубликовала, и формулировка его была более чем четкой.
В тот самый день, когда в Уложенной комиссии началось чтение крестьянских наказов (22 августа 1767 года), Екатерина подписала указ, запрещавший крестьянам, под страхом кнута и ссылки в сибирскую каторгу, подавать жалобы на своих помещиков. Она, взывавшая к милосердию, с презрением отвергавшая пытку и казнь, подписала кнут (а надо заметить, что палач-профессионал с трех ударов кнута мог убить человека). Она, знавшая о страданиях народа, понимавшая, что они невыносимы, лишила его последней надежды (на нее, на царицу), закрыла последнюю отдушину, даже стонать в его муках и то она ему запретила! Невероятно? Но указ этот — реальность (и он не один). История его подписания не исследована, сохранился смутный рассказ о том, что, подписывая его, Екатерина плакала, — могло быть, тут от одного всесветного позора заплачешь! Но вместе с тем трудно отказаться от впечатления, что этот указ был результатом нажима и какой-то сделки, — и случайно ли это, что он подписан как раз в тот день, когда в Комиссии должно было начаться чтение и обсуждение крестьянских наказов?