Нравственное исправление невозможно осуществить, не начав с себя, говорит Екатерина, и это мысль глубокая. Если бы она была внутренним, кровным убеждением Екатерины, судьба ее сложилась бы иначе, наверно, не менее трагически, что судьба ее сына. Но у нее это было не убеждение, а концепция, которая в сложных жизненных условиях легко трансформировалась (с концепциями это куда легче происходит, чем с убеждениями) в бодрую поверхностную пропаганду. И потому ее призыв к терпимости (любопытно, что она поучает одного из самых прекрасных людей своего времени; впрочем, в тот период она ему покровительствовала) рожден, скорее всего, стремлением, чтобы оставили в покое, не приставали с народными бедствиями и не обличали людей, с которыми ей предстоит работать, на которых предстоит опираться. А тут уж стали возможны и казенно-равнодушное «не есть нашего департамента», и совсем уж постыдное: «мы не любим меланхолических писем». С годами все больше станет развиваться в ней этот ужасный оптимизм, эта отвратительная бодрость, основанная на легком успокоении — несу, мол, просвещение, делаю что могу, — на твердом намерении не видеть беды.
Новиков имел право отчитать царицу. Сам он не был противником крепостной зависимости, он только призывал к справедливости и милосердию, но он глубоко, всем сердцем сострадал народу, отсюда и его сатира, полная тоски, отсюда и его высокий гнев. Он находит точные слова, когда говорит о Екатерине. Слабой совести люди — это о ней. Правда, «душа слабая и гибкая» — это о ней только отчасти. У Екатерины была сильная душа, но действительно — гибкая (была в ней, правда, и гибкость понимания, но более всего — гибкость приспособления).
А ведь Новиков и другие литераторы, с которыми она вела свой спор, они-то как раз во многом и были теми «людьми новой породы», о которых она мечтала, — новыми по образованию, по уровню мысли, по чувству собственного достоинства, по их жажде просветительства, по их стремлению искоренить пороки. И вот что любопытно: они возникали, развивались и мужали не без ее помощи, в атмосфере, ею созданной, — ее «Наказом», депутатскими выборами, всей той самодеятельностью, которую она вызвала, самим потоком просветительской литературы, которому она всеми силами содействовала, своей педагогической программой, которую она так громко пропагандировала и проводила в жизнь. Сам Новиков, как известно, в молодости работал в Комиссии по составлению новых законов — это Екатерина дала ему возможность столь огромного социально-психологического опыта. Сам Радищев получил образование из ее рук — это она послала его в числе двенадцати других молодых дворян учиться за границу, запретив им, кстати, брать с собой крепостных.
Да и в полемике с ней просветители знатно точили свои молодые когти.
Это была, конечно, новая порода людей, но Екатерина их не узнала. Отступившая, сдавшая позиции, она ощутила их как противников. С этими противниками, прогрессивными и благородными, справиться было нетрудно, — с дворянским сословием, свирепым и темным, готовым на все ради защиты своих корыстных интересов, она справиться не могла.
Но ведь была еще и бездна, о которой она не могла не помнить.
Да, бездна была. И шевелилась, тяжело дышала на дне ее безликая, замученная и униженная крестьянская масса. Она грозно вскипела наконец, поднялась до краев и разлилась огненной лавой пугачевщины. Это одно из самых мучительных и трагических событий нашей истории — благородное и справедливое движение за народную свободу, принимавшее форму зверской расправы. Необходимое, потому что больше терпеть было нельзя и потому что это был единственный доступный народу способ противостоять дикому произволу дворян; неизбежное, оно тем не менее и победить не могло, а если бы чудом и победило на время, то оставило бы чудовищную брешь в нашей культуре. Физическое уничтожение дворянства, к которому стремился Пугачев, означало бы уничтожение и дворянской интеллигенции (уже в самом ходе пугачевщины едва не был заколот Державин; едва не был повешен маленький Крылов, да и с самим Пушкиным неизвестно еще как бы обернулось дело, если учесть, что пугачевцы побывали в Болдине и за отсутствием хозяина (деда Пушкина) убили его дворового человека. Наверно, потому так мучительно и безнадежно противоречив Радищев, что жегший его совесть крестьянский вопрос был в ту пору не только практически, но и нравственно неразрешим.