Она поощряла книгопечатание — и при ней же громили типографии. Правда, произошло это уже в самый поздний период ее царствования, а старость нельзя судить с позиций молодости; она вообще царствовала слишком долго и пережила себя (любопытно, что современники, по свидетельству мемуариста, ждали, что она откажется от престола в пользу кого-нибудь из великих князей); но все же вопиющее противоречие между тем, что она говорила, и тем, что делала, характерно для всего ее царствования — даже для 1767 года, когда она была в расцвете сил и надежд.
Так что же, ее сломали? В том-то и дело, что нет. Она была по-прежнему полна жизненных сил, уверенности в себе, победительности и явного (и природного, и программного) веселья. Просто она не могла ничего поделать с необходимостью, в рамках которой действовала. Работа Уложенной комиссии ясно ей показала, что ей не дадут не только провести реформы сколько-нибудь существенные, но даже краем и слегка задеть крестьянский вопрос. Действительно, экономические, политические, социальные интересы определяющего и могущественного сословия были направлены совсем не в ту сторону, куда стремилась она со своими преобразованиями. Поняв это, она просто бросила сопротивляться и бодро поплыла в общем историческом потоке.
И тут невольно встает великий нравственный вопрос: что делать человеку, когда исторические условия, тенденции общественного развития находятся в противоречии с его нравственными убеждениями, каковы тут человеческие возможности, какова ответственность, — эта непростая проблема стоит не только перед крупными историческими деятелями, чье поле деятельности шире и возможности влиять на окружающую жизнь больше, чем у других, но на жизненной площадке любого размера, перед каждым, кто способен осознать исторические условия и собственную позицию по отношению к ним. Что ему делать? Ведь на пути у исторического процесса не станешь, жизненный поток нельзя ни остановить, ни направить в другое русло. Так что же, сдаваться на любые предложенные условия, безвольно крутиться в водовороте любых социальных процессов, не делая ни малейшей попытки им противостоять, — или хотя бы устоять в какой-то собственной позиции? Значит, можно жить только согласно процессу, в струю с ним, но никак не вступая с ним в противоборство?
Трудный вопрос, наверное, один из самых трудных в жизни, но каким бы могучим законам — экономическим, социальным, политическим, социально-психологическим — человек ни подчинялся, внутри их можно найти множество личных позиций, для течения и характера самих исторических процессов далеко, кстати, не безразличных. Ведь были же в самой толще народной массы люди, которые не сдавались, — к примеру, не только сами бежали из крепостной неволи, но создали целую систему побега, разрабатывали сеть путей, скрытых троп, тайных убежищ, где беглец, снабженный специальной картой («путешественником»), мог найти приют, запасы и проводника, — уж в какой социальной детерминированности жили эти люди, в каких железных тисках — и то не сдавались. А наша умная, просвещенная — самодержавная! — Екатерина Алексеевна поплыла.
Задачи, стоявшие перед ней — административные, хозяйственные, внешнеполитические особенно (войны, дипломатическая борьба, новые земли), — были увлекательны, окружавшие ее люди — энергичны, оригинальны; много было в ее жизни побед, триумфов, много было праздника (веселье она считала делом жизненно важным, необходимым; окружающие знали это и праздновали вовсю, театрально грандиозно, да и весь дворянский XVIII век без памяти любил праздники и использовал любой повод, официальный или семейный, для того, чтобы устроить пир, бал, гулянье с фейерверком).
Но ведь при ее огромной власти она могла бы многое сделать — если не затормозить процесс закрепощения, то хотя бы несколько смягчить его зверские формы и уж во всяком случае не способствовать ему столь энергично. Попробовать, по крайней мере, она могла бы? Попытался же несчастный полубезумный Павел — издал указ, ограничивающий барщину тремя днями в неделю. Этот указ, по существу, никогда (вплоть до реформы 1861 года) не был проведен в жизнь, но все же Павел попытался! Она не сделала ничего в пользу русского крестьянина — и очень многое ему во вред.