Портрет Екатерины в «Капитанской дочке» — это величайший образец не только словесной живописи, но и проникновения в дух изображаемой эпохи. Перед нами, конечно, настоящий портрет XVIII века — с его очарованием и изяществом, умение художника увидеть в человеке самые привлекательные и благородные его черты, а все остальное дать лишь в намеке, который придает, однако, глубину и передает сложность модели. И здесь, в портрете Екатерины, в глубине ее, проглядывает некая опасность — как эта мягкая и деликатная стала вдруг неприступно холодна, каким вспыхнула гневом, когда у Маши вырвалось в защиту Гринева: «Ах, неправда!» Опасность прошла тенью — в пушкинской Екатерине победила чистая справедливость, — но она была реальна.
Каждую черту этого портрета можно доказать документально, в каждой видно, что Пушкин очень хорошо изучил предмет (известно — специально встречался с ее современниками, приближенными, чтобы о ней расспросить, записывал рассказы о ней), — и удивительную внимательность Екатерины к собеседнику, ее умение слушать, прелесть ее улыбки (не раз описанной), несомненное личное очарование — все то, что так привлекало к ней людей. Даже ее мимолетное замечание относительно Анны Власьевны, племянницы придворного истопника (дама «примолвила с улыбкой: «А! знаю»), имеет за собой целое море рассказов (есть даже анекдот о том, как императрица, которой нужно было послать письмо, вышла к слугам, застала их за картами и, послав одного, села с ними за него играть, чтобы не разбивать игры, — могло быть!). Она, несомненно, создавала вокруг себя атмосферу покоя и доброжелательства, с ней легко было работать (да и веселиться с нею было не худо, это очень хорошо знала придворная молодежь). Но в глубине ее все-таки таилась опасность.
Пушкинскую Екатерину, однако, лучше всего понять в сравнении с пушкинским же Пугачевым.
Принято считать, что, в отличие от Пугачева, Екатерина «Капитанской дочки» написана неважно (бледна, слащава), на самом деле оба они, это несомненно, отлично написаны, и тут не просчет Пушкина, а художественный расчет. Этих двоих людей нельзя было писать одной кистью — они требовали разной живописи.
В мировой литературе, я думаю, нет героя, равного пушкинскому Пугачеву. Возникший из вьюги (и ей не чужой), он является нам в сплетении невиданных противоречий. Никогда не забудем и не простим мы ему виселицы, на которой висят два старика, и зарубленную Василису Егоровну не простим никогда. И то, что есть в этом злодее нечто продувное (прищуренный левый глаз) и нечто детски простодушное, нас с ним нисколько не примиряет. Но вот образ становится все тревожней и трагичнее — вечер в Белогорской крепости, когда поет пугачевская старшина, «их грозные лица и стройные голоса» и общая атмосфера тоски потрясают Гринева «каким-то пиитическим ужасом». Все эти опасные разговоры, которые Гринев ведет с Пугачевым, это пугачевское: «Страшно тебе?» — и предупреждение Гринева: «Кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку», — образ самозванца возвышается уже до мрачно-романтического. Могучий романтизм портрета ничуть не умаляется (а может быть, даже и увеличивается) тем, что Пугачев одновременно и плут, что от вина он становится краснорож, а уж то, как этот грозный, кровавый тиран вынужден все время отбиваться от Савельича с его заячьим тулупом, придает образу особое обаяние. В «Капитанской дочке» нет ни слова об освободительных целях крестьянской войны, напротив, кажется, что Пугачева ведет одно лишь честолюбие («Гришка Отрепьев ведь царствовал же над Москвою»), но в самом образе его столько глубины и великодушия, что в пушкинском сочувствии этому крестьянскому мятежнику сомнения быть не может (впрочем, отношение Пушкина к русскому бунту настолько сложно, что требует особого рассуждения). Страшен Пугачев, и притягателен, и низок, и благороден — и трагичен.
Когда же из этого дикого смятения чувств мы вступаем в тихое солнечное утро Царскосельского парка, оно, в сущности, нас не радует — наше воображение в Москве на Болоте, где Пугачев с эшафота узнал Гринева «и кивнул ему головой, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу». И хотя «неизвестной даме» в Царском Селе не откажешь в известном обаянии, нам кажется, что истинное величие принадлежит не ей.
Все надо помнить.
Нельзя говорить о Пугачеве, забывая о виселицах или, как это подчас у нас делают, находя их прогрессивными. Нельзя корить Екатерину, забывая ее просветительство, ее роль в создании русской интеллигенции. И Указ 22 августа 1767 года (как и другие мракобесные указы), и раздачу около миллиона крестьян в крепостную кабалу тоже никак нельзя забывать.