«СПРАВКА
Дана сия Зыкову Николаю Макаровичу в том, что он действительно является дураком.
…февраля 1937 г. И. Шкловский»
Отдав ему справку, я сказал: «А теперь можешь тушить свет — пожалуй, уже время!»
Через неделю, когда я по какому-то делу зашел на факультет, я сразу же всем существом почувствовал, что обстановка резко изменилась. Меня встречали приветливые лица, сочувственно спрашивали, почему редко появляюсь, уж не заболел ли? И черные тучи, сгустившиеся на моем небосклоне, полностью рассеялись.
Много лет спустя мой старый друг по аспирантуре, ныне покойный, Юрий Наумович Липский поведал мне, что же тогда случилось. Зыков написал в партком факультета, возглавляемый Липским, заявление, в котором клеветнически обвинял меня в троцкистской агитации. Негодяй знал, что делал! Это заявление по тем временам означало просто убийство из-за угла, причем безнаказанное. Партком обязан был его рассмотреть и сделать выводы.
«Твое дело было безнадежно, — сказал мне Юра. — Очень я тебя, дурачка, жалел, но…» И вдруг на очередное заседание парткома врывается пышущий радостным гневом Зыков и протягивает какую-то смятую бумажку. «Вам нужны доказательства антисоветской деятельности Шкловского — вот, прочтите». Члены парткома прочли и грохнули от смеха — то была моя справка. «А ты ведь действительно дурак, Зыков. Пошел вон отсюда», — сказал Липский, и тут же дело было прекращено.
Финал этой драматической истории можно объяснить только тем, что я родился в рубашке. За годы моей жизни в Останкине «эффект рубашки» сработал еще несколько раз. Ну, хотя бы тогда, когда в начале лета 1937 г. я получил повестку — явиться на Лубянку. Этот визит я никогда не забуду. Особенно запомнились лифты и длинные пустые коридоры страшного дома. Помню, что я должен был вжаться в стенку, пропуская идущего навстречу мне человека с отведенными назад руками, за которым в трех шагах следовал конвоир. По лицу человека текла кровь. Он был почему-то странно спокоен. Их там, на Лубянке, интересовали некоторые подробности жизни бедного Коли Рачковского. Я что-то долдонил о своеобразной манере Колиной игры в шахматы — он раздражающе долго думал. Ничего другого о несчастном я не знал. Не добившись от меня никакого толку, следователь подписал пропуск на выход. Никогда мне не забыть восхитительного состояния души и тела, когда за мной закрылась тяжелая дверь и я оказался на залитой солнцем московской улице. Помню, меня захлестнуло огромное чувство любви к людям, которые как ни в чем не бывало сновали взад и вперед, А я-то думал, что за эти два часа мир перевернулся…
Конечно, мне страшно везло. Впрочем, так же повезло и всему моему поколению ровесников Октября, сумевших дожить до начала выполнения Продовольственной программы. Только интересно бы узнать — сколько нас осталось, таких «везунчиков»?
М. Цявловский
Записки пушкиниста
Слово о М. Цявловском[49]
И если два наших гениальных писателя — Пушкин и Толстой — вошли в века, то вместе с ними имя М. А. Цявловского также войдет в нашу культуру на долгие и долгие годы.
Один из виднейших основоположников советского пушкиноведения Мстислав Александрович Цявловский (1883–1947) начал свою общественную деятельность с участия в революционном движении. В начале 1900-х годов, будучи еще студентом историко-филологического факультета Московского университета (с 1902 года), он стал членом Московской организации РСДРП.
49
Публикация, вступительная статья и примечания К. П. Богаевской. Примечания в конце публикации.