Возвращаясь к письму Тане Мартыновой, отметим одну очень важную черту Румера, отраженную и в этом письме: это — постоянное стремление найти учеников. При знакомстве с молодыми людьми он подсознательно прощупывал их как потенциальных своих преемников. Приутихшее было после ареста это чувство быстро появилось вновь. Это было уже в Тушино, когда однажды под вечер привели в спальню совсем молодого человека и показали ему свободную койку. В одной руке молодой человек держал книжку Понтрягина, в другой — тощий сидор, из которого достал пайку и, держа ее на полупротянутой руке, стал всех оглядывать. До конца это зрелище мог понять только тот, кто вернулся в шарашку из лагерей. Румер не был в лагере, но сердце его сжалось, он первым подошел к мальчику. Тут же выяснилось, что Румер оказался участником его судьбы. Молодого человека звали Колей Желтухиным.
«Меня арестовали в 37-м году, — рассказывал Николай Алексеевич Желтухин, — очень долго продолжалось следствие, суд и после — ожидание ответа на кассационную жалобу. В 39-м году жалоба была отклонена, и меня направили в лагерь в Котлас, не в сам Котлас, а на сплав по реке Сухоне и ее притокам. Жили мы на барже, на реке. Берег огорожен, а кругом вода, стылая. Я понял тогда, что человек может вынести гораздо больше, чем может представить его разум. Я подал там заявку на некоторое изобретение, связанное с зажиганием двигателя, главным образом авиационного. Эта моя заявка по тюремной администрации пошла в Москву, и там она была направлена Стечкину. Они посмотрели эти каракули, буквально каракули, потому что все было написано на оборванных листочках школьной тетради, а вместо чертежей — рисуночки от руки. Понять эти каракули было трудно. Заключение было подписано профессором Стечкиным и профессором Румером. Это было такое рискованное по тем временам, но довольно обтекаемое заключение, и тюремное начальство вызвало меня в Москву. Когда я приехал, то сразу вызвал подозрение начальства: слишком молодым был. Меня ведь арестовали студентом третьего курса. И все-таки меня послали в Тушино. Здесь быстро разобрались, что я не профессионал, но я был матерый чертежник, и меня поставили на общий вид одного из двигателей. В Тушино делали два типа двигателей. Один разрабатывал Добротворский, специалист по карбюраторам, другой — Чаромский, известный конструктор, у которого работали Стечкин и Румер. Все они прибыли сюда из Болшева. Как я понял, Болшево был некий промежуточный этап, где просто всех собирали, а приняв решение, кто что делает, распределяли по конкретным большим заводам и КБ. И началась БОЛЬШАЯ РАБОТА. Я приехал в Тушино в июле или августе 39-го года и сразу попал под опеку Юрия Борисовича Румера. Он занимался расчетами крутильных колебаний валов четырехосного двигателя Чаромского. Юрий Борисович очень хотел, чтобы я занялся расчетами, но такой потребности в КБ Добротворского не было, и я оставался на общих видах чертежником. Но Юрий Борисович все время обсуждал со мной свою работу и потом, когда я уже занимался расчетами нового двигателя у Глушко, это было в Казани; я из методов Юрия Борисовича взял определенные подходы, и они пригодились. Но к тому времени мы друг друга потеряли. Кто знал, что много лет спустя мы будем жить в одном и том же городке. И, хотя мы пробыли в Тушино вместе не более полугода, оно всегда было с нами. А для меня Тушино просто было спасением. После воронежской и богучарской тюрем, после лагеря я попадаю в Тушино. Чистый двор, чистые деревянные постройки. Светлая, большая столовая, очень хорошая. О том, как хорошо нас кормили, свидетельствует то, что я там излечился от туберкулеза. Просто на одном питании. Я прибыл из лагеря больным туберкулезом, с процессом в легких… я этого не знал, а просто кашлял и доходил, как это называлось в лагере, худел, худел и худел. И когда попал в это КБ и в эту столовую со сливочным маслом, с кефиром, с мясными обедами и ужинами, то быстро поправился, и только уже спустя пять лет и дальше меня на медкомиссиях все спрашивали, когда же у меня прекратился процесс в легких. И я понял: вот тогда и было.