С горячей готовностью и, можно сказать, энтузиазмом он отнесся к моему предложению издать мою работу «Пушкин в печати». Хотя план книги и «стандарт» описания каждого опуса были строго продуманы, но в процессе работы мы с Синявским вносили столько поправок в корректуру, что когда типография Кушнерева (одна из лучших в то время в Москве) представила счет за правку наших, кажется, трех или четырех корректур, то даже бескорыстный милейший Лев Эдуардович ахнул. Мы с ним ходили к заведующему почтеннейшему Барышникову, после долгих объяснений он что-то скинул. Как мне потом говорил покойный философ Эрн, счет за правку книги Флоренского «Столп и утверждение истины» не на много превосходил счет по нашей книге, а стоимость книги Флоренского считалась совершенно исключительной, ввиду большого количества текстов на греческом и других редко употребляемых языках и математических формул.
Нашу книгу мы решили посвятить Михаилу Осиповичу Гершензону, первому, которому мы были обязаны появлением ее в свет, но он категорически от этого отказался, и мы ограничились лишь поднесением ему экземпляра этой книги с соответствующей надписью.
Один из экземпляров книги, надписанный мною, был послан Лернеру. В ответ на это появилась в «Речи» (26 мая 1914 г.) совершенно «уничтожающая» рецензия Лернера. Издеваясь над смешной, с его точки зрения, педантичностью описаний книг, Лернер считал нашу работу совершенно ненужной и заключил рецензию следующими словами: «Если бы эта книга кому-нибудь зачем-нибудь была нужна, то мы бы жаловались на ее дороговизну».
Теперь мне кажется, что рецензия Лернера была продиктована желанием отбить охоту у начинающих пушкинистов продолжать работать в этом направлении. Смотря на Пушкина, как на свою «вотчину, которая его кормит, поит и обувает», Лернер видел в нас конкурентов в пушкиноведении, в котором он хотел царить по возможности безраздельно. Интересно, что впоследствии, рассказывая историю своих отношений с Брюсовым, Лернер уверял меня, что Брюсов будто бы, видя в начинающем Лернере своего соперника, старался всячески умалить значение его работ.
Рецензия произвела на меня ошеломляющее впечатление. Придя с ней к Гершензону и читая ее, я даже расплакался. Гершензон после этого написал Лернеру письмо, в котором говорил, что прекращает с ним знакомство. Я написал ответ на рецензию Лернера, но он остался неопубликованным.
Некоторый реванш я получил в виде рецензии П. Н. Сакулина на нашу книгу, напечатанную в «Русских ведомостях» (11 июня 1914 г.). Замечательно, между прочим, то, что если кому наша книга и нужна была, так это именно Лернеру, ибо в ней были даны десятки дат, совершенно необходимых для его книги «Труды и дни Пушкина». Вообще эти точные даты (год, месяц и число) выхода в свет произведений Пушкина, систематические данные, были новостью не только в области пушкиноведения, но и вообще в истории русской литературы. Кстати замечу, что этой исключительной по своей несправедливости и неискренности рецензией Лернер открыл систематическую травлю всех моих выступлений в печати.
Вопреки желанию Лернера, как я ни был обескуражен его рецензией, своих работ по Пушкину я не бросил и решил просмотреть все печатные отчеты Рукописного отделения Румянцевского музея с точки зрения выявления всего относящегося к Пушкину. Это встретило обычное сопротивление Г. П. Георгиевского. Под разными предлогами он мне не давал те или другие рукописи. В частности, совершенно отказал мне в выдаче каких-то материалов Воронцовского происхождения, заявив, что хотя они и хранятся в Румянцевском музее и вошли даже в печатную опись, но никому будто бы выдаче не подлежат, являясь документами секретно-семейными.
Так мною были «открыты» два автографа Пушкина. Трудно передать то волнение, которое испытал я, когда мне был принесен смущенным Георгиевским автограф «Не пой, волшебница, при мне…». Первое, что я сделал, — опрометью бросился к Бухгейму с предложением издать мою находку. Лев Эдуардович, конечно, сейчас же согласился. Для этого нужно было снять фотографии с автографов. В то время Румянцевский музей собственного фотографа не имел, и все многочисленные снимки для С. А. Венгерова делал Остроумов, имевший свою фотографию на Немецкой улице. По совету Георгиевского, я к нему и отправился. Он согласился за 5 рублей приехать в Румянцевский музей и снять. Когда я был у Остроумова за снимком, он, показывая мне целые шкафы, наполненные тысячами негативов снимков с рукописей Пушкина в Румянцевском музее, сделанные для Венгерова, убедительно просил избавить его от этого стесняющего его материала, грозя в противном случае, продать это на специальную фабрику, смывающую серебро с негативов. Мы с Бухгеймом долго обсуждали эту покупку, но нерешительный и непредприимчивый Лев Эдуардович сделал величайшую глупость в конце концов отказаться от этой покупки. Когда спустя несколько лет этими негативами заинтересовался (коллекционер) Г. И. Кноспе, бывший в то время при больших деньгах и не знавший, куда их тратить, было уже поздно. Все негативы были проданы на фабрику.