<5>
Найдя в томе писем Пушкина к брату (хранится в Ленинской библиотеке) неопубликованное письмо Надежды Осиповны Пушкиной к Александру I, я решил его издать и, занявшись комментарием к письму, написал статью «Тоска по чужбине у Пушкина». По рекомендации Гершензона, я послал эту статью одному из двух редакторов незадолго перед тем основанного журнала «Голос минувшего», В. И. Семевскому. С Василием Ивановичем я в то время еще не был знаком. Статья была принята. Помню, как Михаил Осипович возмущался тем, что, по его мнению, Мельгунов обсчитывает на гонораре, считая не постранично, а эны. Живя в детстве в крайне бедной семье, а затем зарабатывая себе средства студентом, Гершензон считал каждую копейку, и это иногда доходило до… не знаю уж, как сказать, смешного или до (боли).
Помню такой случай. Разрезая при мне только что полученную книжку «Русской мысли», он смотрел первые и последние страницы статей своих приятелей — Бердяева, Ф. Булгакова, Вячеслава Иванова, Эрна. Когда я спросил его, зачем он это делает, он ответил: «Чтобы узнать, кто сколько получил». С этим можно только сравнить «подход» к новой книге Пиксанова. Взяв в руки какую-то только что вышедшую книгу по истории литературы, он первым долгом разрезал указатель имен и смотрел, сколько раз упоминается его имя.
Кстати, об указателях имен — можно строить текст так, что ссылки на авторов сводятся до минимума. При ссылке на какую-нибудь статью не называть ее и ее автора, а упоминать лишь издание (например, «см. Русский архив»). Поэтому, ссылаясь десятки раз на какую-нибудь статью, можно совершенно не ввести ее в указатель. Этим особенно отличается Н. К. Козьмин в IX томе академического издания Пушкина. Не любит упоминать в своих статьях других исследователей, и особенно меня, Лернер, называя «редактор», «комментатор», избегая употребление фамилии.
О статье «Тоска по чужбине у Пушкина» Лернер написал статью «Пушкин и чужбина» (в «Журнале журналов», 1916, № 14, апрель), где счел нужным придраться к действительно, пожалуй, излишнему моему замечанию (в сноске) о том, что Пушкин стремился во Францию и в Италию, а не в Германию. Замечание это объясняется враждой к немцам, которую испытывали в это время русские люди. Лернер по этому поводу высказывал сожаление, что Пушкину была чужда немецкая культура. Вообще же он считал эту статью совершенно ненужной. Отмечу, что в этой статье я передатировал черновик письма Пушкина к Александру I и впервые указал, что Пушкин говорит здесь о своем желании убить императора.
Следующей моей вещью, помещенной в «Голосе минувшего», была статья «Эпигоны декабристов». Она основана на неопубликованных материалах в бумагах Н. К. Шильдера в ленинградской Публичной библиотеке, которые я просматривал для псевдопушкинианы.
Нужно заметить, что эти материалы — о чтении харьковскими студентами запрещенных произведений, были изъяты Шильдером в свое время из какого-то государственного архива. Будучи директором Публичной библиотеки, он завещал свой архив ей. (…)
Затем поместил я в «Голосе минувшего» рецензию в виде статьи на «Дневник Вульфа» под редакцией Гофмана и «Дуэль и смерть Пушкина» Щеголева. Дневник Вульфа, очевидно бывший в ряде отдельных тетрадей, в свое время видел Л. Н. Майков, т. е. он видел одну из тетрадей и на основании ее дал совершенно неверный образ этого эротомана, опубликовав «представляющие интерес», с точки зрения Майкова, извлечения из дневников. Эта тетрадь или тетради, повторяю, чрезвычайно неполно и односторонне использованные Майковым, пропали. К счастью, это оказалось лишь частью дневников Вульфа.
Чем-то пленивший Модзалевского и, кажется, его родственник, сын какого-то придворного чина (но не лицеист, как ошибочно утверждает Н. К. Козьмин в одной неопубликованной статье), Гофман, заручившись рекомендательными письмами к потомкам Евпраксии Николаевны Вульф, приехав в Голубово, «очаровал» и их. Как он мне сам рассказывал (я с ним познакомился у Модзалевского в архиве конференции Академии наук), дневник Вульфа он нашел на чердаке какого-то домика. Чтение этого дневника произвело на него, а затем и на Модзалевского, Щеголева и других лиц, прочитавших его до публикации, ошеломляющее впечатление. В прямом смысле слова, захлебываясь, Гофман рассказывал о том, что в этом «удивительном» дневнике имеется. (…) Вообще же этот пушкинист войдет в науку как «Хлестаков от пушкиноведения». Положительно все, что он писал, в большей или меньшей мере, сумбурно, претенциозно, легкомысленно, неосновательно и сплошь да рядом никчемно. Это — пустоцвет до сих пор, и есть все основания думать, что и впредь ничего ценного он не даст. Между тем трудно себе представить, до какой степени самоуверенности и самовозвеличивания он дошел. В эмиграции он признан первым пушкинистом среди нее, первым авторитетом. Это объясняется главным образом тем обстоятельством, что пушкиноведческой науки, да и вообще всякой науки в Советской России, для эмиграции не существует.