Крутков и Вальтер были членами-корреспондентами «одного помета» (выражение Круткова) — избрания 1933 года. Того же «помета» был Туполев; чуть более раннего, 1932 года, был Некрасов. Крутков был одним из немногих, кто в заключении изменился. Время от времени он становился прежним — веселым и остроумным, почти беспечным, но ненадолго. Работал он много, с полной самоотдачей. Его красивые, глубоко посаженные глаза под огромным, тяжелым лбом, казалось, ушли еще дальше. Он реже всех ходил гулять в «обезьянник». «Я никогда не любил Москву, — говорил он, — а уж когда она за решеткой, то совсем тошно по ней гулять». А как любил Москву Румер! Его-то тянуло на крышу «погулять по Москве», как говорил Крутков. Он только пытался удержать себя от западного края крыши. Оттуда, с западной стороны, видна была вся Маросейка, церковь Косьмы и Дамиана и те самые угодья Лютеранской церкви, которые располагались напротив доходного дома Егоровых, где он родился и рос. И Румер шел к центральному полукругу крыши — на Лефортовские казармы смотреть было легче.
4-й Спецотдел НКВД, на арестантском языке «Золотая клетка», который устроил Берия в КОСОСе и курировал лично, состоял из трех Конструкторских Бюро с главными конструкторами — Туполевым, Мясищевым и Петляковым. Потом появилось еще четвертое КБ — Томашевского. Здесь проектировались соответственно туполевский пикирующий бомбардировщик, знаменитая петляковская «сотка», переделанная позже в «Пе-2», и дальний бомбардировщик Мясищева.
Юрий Борисович рассказывал, что Берия время от времени устраивал приемы в честь арестантов. Столики на шестом этаже сдвигались в банкетный стол в виде буквы «П», и Берия, стоя в барственной позе у дверей в столовую, приветствовал гостей.
«Стол накрывался необычайный, — говорил Юрий Борисович, — с икрой, с балыками, с фруктами. Когда гости были в полном сборе, Берия становился во главе стола и начинал говорить. Говорил он почти что ласковым голосом, вроде того, что, мол, «вот, я хочу посоветоваться с вами, как мы будем работать дальше, как будет протекать работа Бюро, не нужны ли новые кадры, и если нужны, то какого именно профиля — с этим проблемы не будет. Давайте забудем сегодня неприятности и будем веселиться. Сегодня вы мои гости и чувствуйте себя легко и свободно». И вот однажды, после такого рода доверительной речи Берии, вдруг подходит к нему Бартини. Я опешил. Роберт был моим другом и кроме меня общался еще только с двумя-тремя сидельцами, и все. Очень был замкнутый. Он подошел к Берии, вскинул красивую голову римского патриция и сказал: «Лаврентий Павлович, я давно хотел сказать вам, что я ни в чем не виноват, меня зря посадили». Он говорил только за себя, у нас было не принято говорить от имени групп. Как изменилось лицо Берии! Он подошел к Бартини мягкими шагами, хищно улыбаясь, и сказал: «Сэниор Бартини, ну конечно вы ни в чем не виноваты. Если бы были виноваты, давно бы расстреляли. А посадили не зря. Самолет в воздух, и вы на волю, самолет в воздух, и вы на волю!» И он показал рукой, как летит самолет в воздухе, и даже приподнялся на цыпочки, чтобы самолет летал повыше. Нам это тогда казалось смешным, и мы хохотали здоровым арестантским смехом. А на второй день даже Махоткин молчал за столом».
Юрий Борисович сидел за одним столиком с Робертом Бартини, Карлушей Сциллардом и Васей Махоткиным. Бартини и Махоткин были несовместимы, а им предстояло пройти вместе и КОСОС, и Омск, и таганрогскую тюрьму. Бартини, всегда замкнутый, ушедший в себя, говорил мало и почти никогда не разговаривал за столом. А Махоткин, задира и весельчак по натуре, был неудержим.
— Карлуша, а Карлуша, — начинал Махоткин, — ты зачем в Россию приехал?
— Подсобляать…
— Подсобляать, а ты Достоевского читал?
— Читааль.