Вторая встреча с ней тоже была случайной. Я столкнулся с Синди возле двери в банкетный зал, где шел какой-то благотворительный вечер (я на такие не ходил). «А, это вы! Что ж не пришли? (Как будто меня сюда приглашали лично!) Здесь очень славно: господа болтают о добре и зле — забавно, да и угощение хорошее». Я пожал плечами. «Вы всегда такой серьезный? Кстати, как вас зовут? А то прошлый раз пробормотал что-то — я и не поняла». — «Меня зовут Лал. Но можно называть Гобинд. А еще Рам». — «Это что, все вместе? — удивилась она. — А что эти имена означают?» — «Лал — значит «красный», «красивый», лал — самоцвет. Гобинд — одно из имен Кришны». — «А кто это?» — не смущаясь своего невежества, спросила она. «Это бог такой, черный. Рожден в неволе, воспитан пастухами. Черный бог среди белых». Она засмеялась: «Похоже! Ну, а Рам?» — «А я ведь Рамайя — происхожу от бога Рамы, вот и называют Рам». Я не заметил — оказывается, мы вышли на улицу. «Ну что же, — сказала она, — прощайте, мой божественный…» И пошла по аллее все дальше, дальше. Я подумал: «Почему я здесь стою?» И понял, что люблю эту девушку — дочь другого народа. Не похожую на небесных дев Аджанты. Я бросился вслед за ней — она обернулась. Я хотел сказать ей — она уткнулась мне лицом в грудь и сама сказала: «Да, я тоже».
— Синди!
— Индис! — Она придумала эту игру слов, хотя в ней не было ничего от Индии.
В ответ на мои недоумения она отвечала: «Во мне вся Индия. Во мне ты».
Мы были такие разные, но это не имело значения. Может, я любил ее сильнее жизни, потому что мы были такие разные. Где бы найти бога — благодарить за такую любовь?
Я удивлялся, какие разные у нас тела. Ее плечи округлы, а мои — прямые. Бедра мои — бедра мужчины, и все же в них что-то от округлых бедер моей матери. Синди — женщина из женщин, а в линиях тела проступает мальчишка.
На фоне моей смуглоты ее тело казалось ослепительно белым. «Соединяется белое с черным — и поле дает урожай…» Я хотел детей — это так естественно, если любишь. Синди не хотела. В чем-то она была права: что бы мы с ребенком стали делать? Я сам у нее был как дитя: заработок появился через полгода, стипендия фонда — через год.
Но к тому времени все оказалось сложнее. Мы впервые не поладили и впервые разошлись.
В то время шла борьба за спасение Сакко и Ванцетти. «Послушай, — сказала как-то Синди, — эти итальяшки… Они как будто не виноваты. Говорят, за них заступается даже какой-то король». Я пожал плечами. В Америке все время кого-нибудь судят — может, на этот раз действительно ошибка. Но эти люди не были мне близкими — в данном случае белые сводили счеты с белыми. Лишь постепенно до меня дошло, что хотели уничтожить ни в чем не повинных людей. Их хотели убить и убили, потому что они «красные» и потому что «даго» — «итальяшки». Я устыдился своего равнодушия. Я представил себя на месте этих людей: вот так же убивали индийцев в Амритсаре — потому что они хотели свободы и потому что были туземцы, черномазые. Тем более я был поражен, когда мое возмущение казнью Сакко и Ванцетти Синди встретила почти равнодушно: «Не надо было им приезжать…» Дочь своей страны (я ведь тоже приехал). «Не надо было приезжать…» Я вспомнил тот голодный вечер, холодную скамью — вечер знакомства с Синди. Мы не поссорились, но что-то мелькнуло между нами, какая-то тень. Почти незаметное — что-то совершилось, и трещина между нами прошла. Я не мог понять, в чем дело, — оба мы были вне политики, любили друг друга глубоко и искренне, жили друг другом — и все-таки что-то произошло.
Я не сразу понял, что аполитичность — тоже вид участия в политике. Казнить невиновных можно лишь в атмосфере равнодушия большинства других людей. Мы только думали, что не имеем дело с политикой, — она вторгалась в нашу жизнь и испытывала нашу любовь на прочность и потому на истинность.
В следующий раз мы оказались уже не только свидетелями — невольно стали участниками события. Это было в период, когда я увлекся изучением тиксотропии — явления быстрого перехода системы из одного состояния в другое. Благодаря ему возможно невероятно быстрое сокращение летательных мышц насекомых, восстановление измененной структуры в системе «золь-гель». Максимализм юности позволял мне видеть тиксотропию в широком круге явлений — от восстановления структуры в смазках до процессов мышления. Для проведения исследований по этой проблеме мне была нужна финансовая поддержка, а Совет попечителей университета скупился дать хотя бы доллар, если ему не гарантировали, что идея принесет профит или славу, естественно, тому же Совету. Одним словом, я согласился с Синди пойти на благотворительный вечер, потому что там, говорили, мог появиться Резерфорд. Я хотел поговорить с ним о тиксотропии и просить его помочь. Поэтому я преодолел предубеждение и неприязнь к таким собраниям: я знал, что с мнением Резерфорда должен был посчитаться и Совет попечителей.