И вот я сидел на этом вечере рядом с моей любовью, не прислушиваясь к светской болтовне и к тому, что, надо полагать, говорили о нас. Я думал о тиксотропии и о том, как прекрасна Синди и как прекрасно она держится — непринужденно, приветливо и спокойно.
Внезапно все встали — я увидел, что в зал вошел, приветливо улыбаясь, молодой человек. Публика взревела, как на ипподроме. «Встань, встань! — пыталась перекричать шум Синди. — Это же Форд!» Я сжал уголки столика руками и остался сидеть. Форд улыбался, вид у него был простецкий — на простом костюме никаких знаков отличия — ни булавки с бриллиантом, ни орденов. «Ну почему ты сидишь? — упрекнула меня Синди. — Ведь это великий человек! И простой американец, как я, как ты…» — «Как ты, возможно, — ответил я. — Как я? Нет».
Вечер был испорчен. Резерфорд не пришел — был просто Форд. Обычный американец — как Синди, как любой из здесь сидящих. Даже лакей в дверях верит, что может стать вот таким Фордом. Дед его торговал, допустим, спичками или пас коров, — что надо, потом напишут. А внук — пожалуйста: великий человек. Поклонение было тем более искренним, что каждый, как кажется, мог бы изобрести конвейер. И смотреть, как с одной стороны на ленту вкатывается один, а с другой выкатывается десять долларов.
Но это я обдумал и понял потом. А в тот вечер мы молча вернулись домой и промолчали до утра, чтобы трещина не разверзлась в пропасть.
В последний год обучения я получил стипендию одного из фондов — жить стало несколько легче. Получение стипендии мы отметили втроем: я, Синди и Поннамбалам. Пошли на концерт филармонического оркестра, потом Синди устроила нам ужин (по случаю того, что в гостях был Поннамбалам, даже приготовила индийские блюда). Возвращаясь с концерта, мы с Поннамбаламом говорили о том, что музыка Европы и Индии характерно отражает своеобразие восприятия и мировоззрения наших культур. Сходство, конечно, в основном: то и другое — музыка, выражающая прекрасное, то есть истину бытия… Но центр тяжести, стиль той и другой музыки различны. Аналитический характер европейской и американской культуры четко выражен в музыке — для индийца три части сонаты или четыре в симфонии странны. То, что составляет органичность произведения, кажется ему ограниченностью, в определенности пьесы он чувствует предел. Европейцам же индийская музыка нередко кажется расплывчатой, неопределенной, но это лишь потому, что она пронизана ощущением бесконечности, беспредельности мира и человека. В известном смысле индийская музыка не имеет начала и конца — произведение можно начать с любого места, и его полифония не столь жестко организована, как, скажем, в музыке Баха. Конечно, мы понимаем, что конкретное начало и конец реальны. Но то, что у Гегеля выступает как открытие, у нас — обыденная истина: противоречие переходит не в ничто, а в новое противоречие. То же и в танце: начало и конец растворяются в потоке единого, в блеске и игре бесконечных превращений. Мелодия в нашей музыке легко переходит с половины на четверть тона, — европейцам она кажется зыбкой и неверной, нам, напротив, их музыка кажется поначалу резкой, грубой, — отсюда у большинства индийцев нелюбовь к громкому исполнению музыки Старого Света, тем более к какофонии джаза.
В тот вечер мы слушали Баха и Бетховена, — к удивлению друга, я сказал, что мне эта музыка понятна и близка. Несмотря на дисциплину и жесткую организованность, а может быть, благодаря ей эти гении свободны. И вообще мне кажется, что два потока музыки когда-то сольются, органично дадут новое — только когда?
Синди спросила: «А это нужно?» И это был единственный диссонанс.
Потом был ужин, здешние и индийские блюда. Я вдруг подумал, что у нас, американцев, сегодня в гостях индийцы (кажется, у меня приступ ностальгии — ничего не надо, все будет хорошо). Когда Поннамбалам ушел, я неожиданно для себя самого спросил Синди: «Если я поеду в Индию, ты?..» Она промолчала. Я не докончил вопроса, но она, по существу, ответила.
В день получения диплома я был уведомлен, что известная фирма по производству моторов и смазочных масел дает мне работу с приличным окладом и перспективой продвижения. В тот же день я узнал, что получаю два патента: на способ оценки тиксотропии в смазках и способ продления рабочего состояния смазок. «Ну вот, — сказала Синди, — теперь можно рассказать о тебе моим родителям». Это было как удар по голове. Она спохватилась, поняв, какую совершила оплошность, стала объяснять, что дело не в ней. Она вовсе не стыдится меня, но ее родители — по-своему ограниченные люди (у индийцев ведь тоже есть свои предрассудки?). «Не стыдится меня…» Значит, можно меня стыдиться? На меня впервые накатило, я потерял самообладание. «Ты поедешь со мной в Индию?» Я понимал, что это глупо: именно сейчас не надо бы так, но я не мог не бросить Америке этот вызов. Она смотрела на меня побелев, что-то пыталась сказать — я уже почти не слушал. Внезапная истина поразила меня: вот оно, наказание («Не женись на белых женщинах!»). Я молча собрал какие-то вещи, направился к выходу. «Ты поедешь?!» — «Постой… — она выговаривала с трудом. — Подожди, Рам, послушай… Куда ты? Почему?»