Я поднял голову и увидел Синди. Она вошла незаметно и стояла у стены, прижав к груди руки: «Что это, Рам, судьба? Ведь ты уже согласен… — Она повернулась к Джо: — Это жестоко. У нас только появился какой-то просвет, проблеск счастья. Нельзя же так, будьте милосердны!»
Он остановил ее жестом: «Да, дочка, это жестоко. Но это жизнь, и она такова, что приходится делать выбор, если, конечно, есть совесть и честь. Мир идет к новой войне, и хочет твой муж или нет, но он помогает делать моторы, которые скоро повезут солдат на новую бойню. А в России нужны моторы для тракторов — чтобы пахать и сеять, кормить людей… Ты говоришь, у вас появился просвет, засветило счастье. Какое счастье? Чековая книжка? Рай в коттедже на берегу озера? У Рама уже отобрали половину сотрудников. Собирайте вещички и езжайте в Россию — там он действительно нужен».
Вскоре истек срок моего контракта с фирмой. Ван дер Хенк неожиданно сообщил мне о повышении: я получал отдел, полномочия мои расширялись. Я поблагодарил и сказал, что уезжаю в Россию. Хенк поднял брови, но мгновенно овладел собой и сказал:
— Мистер Рамайя, здесь вам дана возможность сделать карьеру. Если вы примете наше подданство, вас ждет не отдел — институт. Я уже не говорю о богатстве — вы будете иметь больше того, что стоите. В России вас ждут непонимание, языковой барьер и отсутствие элементарных условий для жизни и нормальной работы. Кроме того, я не уверен, что Россия ближайших лет обойдется без потрясений, — русские загадочны и сами не знают, что у них будет завтра.
Я сказал, что ценю его расположение, но не принимаю необдуманных решений. Он сжал губы, потом процедил: «У русских есть выражение: «Сколько волка ни корми, он уйдет в лес». Я поднял глаза — на меня смотрел гунн. Но беспощадность взгляда тут же сменилась на приветливую улыбку, Хенк пожал мне руку и сказал: «Когда вы убедитесь в том, что я был прав, вспомните: лабораторию я за вами оставлю».
Я вернулся домой усталый, но полный чувства обретенной свободы. «Ну что же, Синди, — сказал я, — пора оформлять визы». Она кивнула и невпопад сказала: «У нас будет ребенок».
Лучшего подарка в ту минуту я не мог получить. Тем более непонятны были ее следующие слова: «Этого ребенка у нас не будет». Она повторила это несколько раз — наконец до меня дошел зловещий смысл ее слов: «Ты не хочешь цветного ребенка?» — «Да». Я сдержался. Передо мной была женщина, которую я любил. И теперь нас было трое. «Подумай, Синди, он будет похож на тебя, на меня, он увидит мир, станет филологом, как ты, или химиком, как я. Потом он полюбит такую, как ты…» Она сказала чужим голосом: «А как он будет жить, ты подумал? Он будет «колорд» — цветной, и все». Слова, как пощечины, хлестали меня по лицу. И все-таки я сдержался. «Мы едем в страну, где все равны независимо от цвета кожи». Она вздохнула: «Я этого не знаю…» Я обнял ее: «Прошу тебя, не торопись, подумай. Я должен до отъезда увидеть Джо, — через два дня мы все спокойно обсудим».
В Нью-Йорке я напрасно стучал в закрытую дверь — мне сказали, что Джо умер. В ту же минуту я понял: «Она убьет ребенка». Не дослушав подробности рассказа соседей, я бросился к машине. В Чикаго Синди дома не было. Она появилась через день, и по ее виду я понял, что ребенка нет.
Мне оставалось только сатъягракха — неприятие насилия. Оставив ей дом, я переселился в отель, а через две недели покинул Америку.
В первый же шторм меня жестоко укачало — я понял, что сдаю. Я не мог избавиться от Синди, несмотря на все, что произошло. «Не пора ли тебе, парень, в кочегарку?» Но двигатель работал уже на жидком топливе, а я ехал «наверху», в приличной каюте. Я стоял у борта и смотрел на холодную бурную воду, с каждой минутой все больше осознавая необратимость. Позади была Америка, впереди Советский Союз.