С полки в салоне Ладогин достал перевязанную шнурком коробочку. В коробе была большая бутылка, по наклейке красным фломастером написано: «Выпить после моего приземления. Или вместе». Ладогин убрал коробку и вышел из самолета. Второй пилот и штурман уже возвращались с КП.
— Быстро обернулись, — похвалил их Ладогин.
— Как учили, — отозвался второй. — Все в порядке, Командир. Можем заправляться — и нах хаузе. Есть предложение пообедать. Ландо подано.
— Домой так домой, — сказал Ладогин. — Поезжайте, обедайте. Я что-то не хочу. Погреюсь здесь на солнышке…
Года за полтора до этой весны, после первого полета, Командира космического корабля пригласили в Приморье и там, выбрав денек, отвезли на вертолете в старое охотничье село, куда захаживал еще Арсеньев со своим знаменитым проводником, а оттуда на длинной остроносой лодке двинули вверх по быстрой порожистой речке на таежную заимку, к тигроловам. Хозяева потчевали парной изюбрятиной, зверя добыли по заказу, к приезду гостей, и медовухой, изготовленной на родниковой водице. Тигроловов было двое — отец и сын. Отец, совсем уже старый, прихварывал и от немочей лечился женьшенем, не корнем, а настоем зелени, которую щипал на собственной плантации и заваривал вместо чая. Сын же в свои пятьдесят лет силищей обладал необыкновенной: показывая, как вяжут пойманного тигра, он так хватил Командира за руку, что потом дня два чувствовалось, хотя космонавт и сам вовсе не тонкой кости человек. Тигра, оказывается, без оружия берут — карабин за спиной, чтобы не мешался. Отбивают тигренка от тигрицы (они долго вместе ходят, так что тигренок — название одно), отбивают и гонят собаками на охотников. И вот когда в последнем, отчаянном прыжке зверь, стремясь уйти, бросается на того, кто преграждает путь, и, распластавшись в полете, на мгновение зависает над охотником, его нужно подхватить крепкой рогатиной и опрокинуть, тесно прижав к земле. Тут его и вяжут.
— Страшно, — спросил космонавт, — когда он на тебя-то кидается?
— Ни-ни! Если хоть малая жилка в тебе дрожит, лучше не ходи, только опозоришься, да и до беды далеко ли. Ни-ни! Вот опосля, когда она, тигра то есть, опутанная возле костра лежит, а ты чай из горячей кружки пьешь да слушаешь, как лошади фыркают, тревожатся то есть, вот тогда, бывает, задумаешься. Тигра, она зверюга сурьезная. А так какой страх? Вам, однако, страшнее приходится. Каково на огне-то летать?
— Да так же примерно и приходится, — засмеялся космонавт. — Если хоть малая жилка дрожит, лучше откажись заранее…
Вообще-то говоря, летать на ракете дело не самое приятное, но на долгом, утомительном пути к старту об этом как-то не думаешь. И не потому не думаешь, что некогда или выискался такой особенно смелый; просто, наверное, человек себя бережет: мало ли на свете опасных занятий — так ведь ежели только о том и помнить, что они опасны, то получится сплошная нервотрепка, а не работа. Хотя, конечно, есть, бывают особые минуты.
Когда еще на земле ракета начинает подрагивать и тело вбирает в себя эту напряженную дрожь, а в наушниках резко звучит голос пускающего: «Пр-р-редварительная!» — струя времени вдруг прерывается, словно кто-то перекрыл кран, и секунды срываются каплями, по отдельности, штучно. Но вот запруда рушится, пламя, невидимое из корабля, упруго хлещет и с грохотом водопада скатывается вниз, в просторную пригоршню бетонного лотка, и как только: «Главная!» — как только сквозь шум донесется напутствием это слово, мгновения вновь сольются в единый поток, и вот тогда всё! — подхваченный течением, доверься ему, отдайся во власть его, во власть полета, вспять пути нет. Может быть, в предвосхищении этого мига, мига освобождения от многолетнего, тяжкого груза волнений, забот и трудов, и тянется так медлительно самый долгий день в жизни космонавтов — день старта…
Перед первым полетом жена Командира, провожая мужа на Байконур, суеверно просила его:
— Ты вспомни о нас с Мишкой. В самую последнюю минуту на Земле вспомни, и все будет хорошо. Только непременно вспомни…
Он обещал и, когда она потом спросила, вспомнил ли, сказал, что да, конечно, вспомнил, но это было не совсем так. Просто их, его и Бортинженера, попросили сказать для телерадио несколько слов на прощанье, и он передал привет всем близким, то есть и Елене с Мишкой тоже. Вспоминать же о них особо он не вспоминал. Притянутый ремнями к запрокинутому креслу, он, кажется, вообще ни о чем не думал, он ждал — следил за побежкой световых сигналов, отвечал на контрольные вопросы и ждал, когда окончится одно и начнется другое, то, ради чего все эти годы он жил и работал. Так было прошлый раз. И теперь тоже так было. Лишь мельком, взглянув на часы и припомнив о других часах, тех, что дал ему Ладогин, он подумал и о самом Владимире Константиновиче, подумал и сразу же забыл…