А Ладогин — он прилетел утром — в это время сидел в стекляшке буфета на смотровой площадке и ел шашлык, душистый, хрустящий и горячий, прямо с мангала. Он сидел за столиком с журналистами и, втайне посмеиваясь, слушал, как бородатый Ярослав, старый и общий знакомец, истово, в полный голос, как бы обращаясь за подтверждением ко всем, «пудрил мозги» новичку фотокорреспонденту, рассказывал, какие опасности подстерегают репортера, снимающего старт ракеты.
— Самое опасное, должен я тебе сказать, это боковушки, — говорил Ярослав, честно уставясь на собеседника выпуклыми голубыми глазами. — Никому не известно, куда они упадут, когда отвалятся. Я, например, инженер, но откровенно тебе признаюсь, что предугадать этого не могу. И никто не может. Это зависит от того, в какую сторону закрутит ракету. Ну, и от других причин. Нам-то здесь что? Громкая связь есть, укрытие есть. Спрятался — и все дела. А вот за вас каждый раз переживаешь. Как они там, в степи? Ни оповещения, ни убежища. Ты думаешь, отчего Саша, дружок твой, поседел? Он скромный, сам не расскажет, а вот спроси его. Исключительно от переживаний. Рискованная у вас, братцы, работа! Дома детишки ждут, ручонки тянут: «Папа! Папа!» — а на папу боковушка валится! Нет, тут, я думаю, только один надежный способ уцелеть. Как увидел, что включили зажигание — а это сразу видно, потому что дым пошел, — как увидел, так сразу врубай автомат — автомат-то хоть у тебя есть? — ну вот, врубай его и рви когти. В степь! Быстро! Волчьим наметом!..
Фотокорреспондент посматривал настороженно, но все кругом строго молчали. И когда после объявления о часовой готовности, забрав сумку с аппаратурой, он заспешил к машине, то все же спросил небрежно, как о пустяке:
— Да! А в какую сторону бежать, если придется?
— Я же тебе говорю, точных правил тут нет. Зигзагом, только зигзагом… — И, проводив беднягу взглядом, Ярослав отер жир с усов и удовлетворенно промолвил: — Есть, заглотнул…
Посмеялись. Припомнили старые розыгрыши. Потом Ладогин поинтересовался:
— Слава, когда же ты про Королева допишешь?
— Вот сразу видно, что человек дружит с книгой, не то что некоторые, — сказал Ярослав. — Пишу, товарищ полковник. Но пока трудно очень. Самое сложное время — перед войной, война. По омскому периоду еще кое-что раскопал. А вот с Казанью сложнее. Правда, документы есть, да и люди тоже. Но таких, которые бы работали с ним каждый день, таких пока не нашел… Ну, поднимаемся, братцы? Пятнадцать минут объявили…
Фермы обслуживания были уже отведены, и ракета высилась между ними как пестик некоего железного цветка. Среди ровной и бурой, еще не успевшей зазеленеть степи, под огромным бледно-голубым небом цветок этот казался маленьким и хрупким. Он рос одиноко, и у тех, кто смотрел на него со стороны, могло возникнуть обманчивое ощущение покоя и неподвижности. Так смотрим мы на обычный степной цветок, не думая о том, что корни его непрерывно втягивают питательные соки, а лепестки и листья принимают свет и тепло. В железной природе скрытно шла своя жизнь; сотни людей невидимо управляли ею, и, словно прислушиваясь к их потаенной работе, под навесом смотровой площадки все как-то разом замолчали. Слышно стало, как степь дышит ветром.
Рядом с Ладогиным стоял высокий и бледный малый из тех, что сидели за столом в буфете.
— Что-то я вас раньше не видел, — кося глазом, как лошадь, чуть в нос покровительственно сказал малый. — Первый раз на старте?
Ладогин промолчал.
В ту лютую зиму в Казани бригада Бороды обслуживала пикирующие бомбардировщики «Пе–2». К сорок первому году их имелось всего два, а за войну сделали одиннадцать с половиной тысяч машин. Они принимали самолет в цехе, заправляли водой, маслом, бензином, опробовали моторы и, убедившись, что все в порядке, а если нет, то доведя все до нормы, провожали машину в испытательный полет; потом начиналась доводка, устранение дефектов; потом, дурея от грохота и пороховой гари, отстреливали оружие в тире; потом самолет снова шел в полет, после чего оставалось немного: отладить все окончательно, загрузить бомбардировщик боеприпасами и, оформив документы, передать фронтовым летчикам. На все это отводилось сорок восемь часов, но обычно они управлялись раньше, и тогда выходила премия, добавка к пайку — триста граммов хлеба, сто мяса и сто водки. Ладогин в дальнейшей жизни много получил премий и наград, но про эти граммы не забывал. Хлеб и мясо он съедал сам — тогда, против опасений, он не только не загнулся, но на удивление быстро стал расти, — хлеб и мясо съедал сам, а водку раз в месяц относил в Суконную слободу, тетке, она с нее жила. Тетка плакала и все время повторяла одно и то же: