А натура в этом смысле была отзывчивой, деятельной.
«Порядочный человек», — говорил революционер З. Арборе-Ралли, петербургский студент, приезжавший в Петровское-Разумовское.
«Человек энергический», — констатировал известный юрист К. Арсеньев.
«Прекрасный человек», — писал В. Г. Короленко, опросивший однокашников Ивана Иванова по академии.
И посему вроде бы не стоило удивляться сообщению мемуариста: Ивана Иванова судили по процессу каракозовцев, уготовили ссылку в Сибирь, да по младости лет ограничились высылкой из Москвы, а потом дозволили вернуться под сень наук[64].
Но если мемуарист не обязан не доверять своей памяти, то следователь от истории обязан проверять мемуариста.
В стенограммах Каракозовского процесса действительно встречаешь Иванова. Встречаешь дважды. Да только оба не Иваны и оба не из Земледельческой академии, а из Московского университета.
В списке студентов, где числился студент Иван Иванов, указан и его тезка, студент Сниткин. Тут-то и обнаруживается ниточка крепкая.
Этого Сниткина навестила однажды замужняя сестра. У самовара собрались товарищи ее брата. «Разговор зашел о литературе, — вспоминала впоследствии Анна Григорьевна, — и студенты разделились на две партии: поклонников Федора Михайловича и его противников. Один из последних стал с жаром доказывать, что Достоевский, выбрав героем „Преступления и наказания“ студента Раскольникова, оклеветал молодое поколение… Загорелся тот молодой спор, когда никто не слушает противника, а каждый отстаивает свое мнение. В горячих дебатах мы не заметили времени, и вместо часа я пробыла у брата более двух. Я заторопилась домой, и все мои собеседники обеих партий пошли провожать меня до подъезда»[65].
Можно предположить, что в этот зимний день был у Сниткина и Иван Иванов: они дружили. Три года спустя именно Иван Сниткин много и часто рассказывал об Иване Иванове — какой тот умный и сердечный, какая у него твердая воля, как Иван Иванов поддерживал его, Сниткина… Рассказывал и сестре, и шурину, и племяннице.
Шурином Сниткина был Достоевский.
Осенью 1869 года писатель жил за границей, в Дрездене. Читая газеты, а он читал их насквозь, Федор Михайлович заключил, что в Петровской академии вот-вот вспыхнут политические волнения. И посоветовал жене поскорее вытребовать брата-студента в Дрезден. Сниткин послушался. Заглянув в упоминавшиеся официальные издания, можно датировать его отъезд: 18 октября.
По словам дочери Достоевского, Иван Иванов торопил «своего молодого товарища» и, зная его «несколько нерешительный характер», сам просил директора академии предоставить Сниткину отпуск. Иван Иванов хлопотал и о скорейшей выдаче ему заграничного паспорта, сам и на вокзал проводил, словно бы тоже беспокоился; как бы Ванечка не попал в «историю», хотя Сниткин не только не состоял членом «Народной расправы», но даже и не подозревал о ней. Потому, видать, и торопил, что не желал аполитичному Ванечке во чужом пиру похмелья.
Стало быть, уже в октябре, то есть месяца два с небольшим после возвращения Нечаева из Женевы в Россию, «Народная расправа» имела кое-какие силы. Но как раз тогда же и обозначились разногласия Ивана Иванова с Сергеем Нечаевым.
Сперва частные, а вскоре и существенные. Сперва по академическим поводам — Иванов не желал зря рисковать товарищами, а Нечаев, как недавно в Питере, настаивал на «крайностях»; потом — по вопросу важному, первостепенному.
Если последним доводом королей были пушки, то Нечаев любой спор нокаутировал возгласом: «Так приказал Комитет!» Иван же Иванов все больше сомневался в существовании Комитета. Эта настороженность, эти сомнения были, вероятно, следствием ишутинской истории.
Есть свидетельства знакомства Ивана Иванова с Николаем Ишутиным. В 1863–1866 гг. последний возглавлял революционное сообщество, центр которого назывался устрашающе: «АД». Ишутин уверял, что его организация — «мировая, многочисленная». Оказалось — горсть.
Воспоминания об этом, вероятно, и внушали Иванову сомнения в реальности нечаевского Комитета. Больше того, Иванов однажды заявил, что и Комитету не подчинится, если сочтет распоряжение неразумным. Это уже был, как говорится, бунт на корабле. Наконец, он высказался в том смысле, что Нечаев-то, очевидно, есть псевдоним Комитета или наоборот. Даже мандат, выданный Бакуниным Нечаеву, не поверг Иванова ниц. Это уж был, что называется, удар в солнечное сплетение.