Грянули аресты.
Все нечаевские подручные попались один за другим.
Но аресты продолжались. Хватали и тех, кто вовсе не принадлежал к «Народной расправе». Полиция действовала старой методой — чем больше загребаешь, тем внушительнее выглядишь. Государь, сановники высшего ранга действовали методой новой — кропить кровью Иванова всех революционеров скопом, каждого в отдельности; публикацией «Катехизиса» вымазать, как дегтем, идеалы освободительного движения.
Тюрьмы заполнялись арестантами.
Следственная комиссия проливала семь потов.
В июле 1871 г. открылись заседания Особого присутствия Петербургской судебной палаты по делу о заговоре, направленном «к ниспровержению установленного в Государстве Правительства». Если бы стенографический отчет процесса превратили в типографский, он составил бы «громадный том в шестьдесят с лишним печатных листов».
Четверых нечаевцев приговорили к долгосрочной каторге.
Нечаева не было на скамье подсудимых: вскоре после кошмарного происшествия в Петровском он благополучно оставил пределы России.
В январские дни семидесятого года Герман Лопатин пришпоривал коня. Сбежав с гарнизонной гауптвахты, Лопатин поступил хитро и расчетливо: притаившись в городе, терпеливо выждал, пока утихнет переполох, а потом уж и пустился в путь на Ростов, до железной дороги.
Эпизоды его первого бегства из-под стражи опускаем. Не потому, что чураемся детективного жанра (напротив, как и многие, питаем к нему слабость), а потому, что нельзя надолго упускать из виду Нечаева. До его встречи с Лопатиным остается несколько месяцев.
Поразительна быстрота, с какой Лопатин разузнал подробности преступления в Петровском-Разумовском. Поразительна и отвага, с какой беглец из Ставрополя, повсеместно искомый, произвел свое «дознание» в эпицентре тогдашнего жандармского шабаша.
А сейчас, весною, Лопатин уже не всадник в бурке, а пассажир с портпледом: он едет в Швейцарию. Едет, разумеется, нелегально.
Огарев и Бакунин, известившись об арестах в России, страшно беспокоились. «Наш бой», «наш мальчик», «наш тигренок», — ласково и тревожно повторял Бакунин. И вот Нечаев — цел и невредим. Бакунин сам по себе сказал: «Так прыгнул от радости, что чуть не разбил потолка старою головою».
Один из тех эмигрантов, кто хорошо знал еще «петербургского» Нечаева, «нашел его совершенно неизменившимся: это был все тот же худенький, небольшого роста, нервный молодой человек с горячими глазами, с резкими жестами».
Нет, его не преследовала мученическая тень Ивана Иванова. А если бы кому-нибудь пришла охота морализировать, то Сергей Геннадиевич презрительно отмахнулся бы. Впрочем, никто, кажется, и не морализировал. Всем было ясно: глава «Народной расправы» убрал предателя…
«Нечаевская история» заставляет призадуматься над тем затаенным, а то и открытым восторгом, который возникает перед «сильной личностью», в чем бы ни проявилась ее сила. Поклонение и восторг от неведения — это бы еще куда ни шло. Так нет, при «ведении» тоже. Взять Петровскую академию. Там знали Ивана Иванова. Там редкий верил в его измену. И что же?
В рукописном отделе Ленинской библиотеки, как любезно указал нам литературовед А. Храбровицкий, хранятся неопубликованные отрывки повести В. Г. Короленко «Прохор и студенты». В одном из них приведено письмо студента-петровца к приятелю, живущему в деревне. В Нечаеве, заявляет автор письма, личность проявлена грандиозно, «берет на себя великое дело».
Еще примечательнее, если не сказать — ужаснее, заявление А. К. Кузнецова, участника убийства. На склоне лет (он умер в 1928 г.) Кузнецов писал: «Несмотря на то что Нечаевым было поругано и затоптано то, чему я поклонялся, несмотря на то, что он своей тактикой причинил огромные нравственные страдания, я все же искренне преклоняюсь перед Нечаевым как революционером». Геркулесовы столпы всепрощения? Или уже море тьмы, которое открывалось древним за геркулесовыми столпами? Странная (мягко выражаясь) логика, позволяющая усматривать в убийстве трагедию убийцы, а не трагедию убитого.