На следующий день трубка оттренирована, и Михаил Алексеевич собственноручно загоняет в нее цезий. Это — операция тонкая, и выполняется она с помощью той же горелки, только с большим пламенем. Когда цезий был уже в трубке и Михаил Алексеевич приступил к последней операции — запаиванию отростка, через который перегоняется серебристый металл, трубка лопнула.
Я в ужасе смотрел на выпачканные мгновенно окислившимся цезием осколки и вдруг услышал короткий смешок.
— Почему вы смеетесь? — спросил я.
— А вы бы в зеркало на себя посмотрели. Если после каждой трубки так убиваться, много не наработаешь… Давайте-ка третью трубку сами попробуем сделать…
Целый день мы с Михаилом Алексеевичем сидели за воздуходувкой. Он поручал мне все более и более сложные операции, и по мере завершения работы я все более проникался верой в собственные силы. Переворачивая трубку над пламенем горелки, я легонько ударил ее о лежавший на столе напильник. Трубка разбилась.
С этого момента процесс изготовления трубок слился у меня в памяти в одну непрерывную полосу. Некоторые из них мы делали сами, другие приносил из стеклодувной мастерской Яша, но, независимо от происхождения, все их ожидала одна и та же участь: трубки бились или лопались.
Особенно эффектно погибла седьмая трубка. Накануне ее принес Яша и сказал:
— Если эту разобьете — больше делать не буду.
Было уже поздно, и мы решили не трогать трубку до завтра, чтобы поставить ее с утра на тренировку. Для трубки выбрали самое спокойное место в комнате: постелив предварительно лист асбеста, ее положили на крышку спектрографа. На следующий день я явился в лабораторию раньше всех и прежде всего подошел к спектрографу. Трубка лежала на асбесте, и в ее блестящих стенках отражались светящиеся на потолке плафоны. Когда я надевал свой прожженный в нескольких местах и забрызганный вакуумным маслом халат, раздался мелодичный звук разбивающегося хрустального бокала. Я подошел к спектрографу и увидел, что трубка разбита на две почти равные части.
Как-то в разгаре зимы случилось так, что очередная трубка не лопнула при изготовлении, уцелела при тренировке и осталась жива после перегонки цезия. Боясь дышать на бесформенный асбестовый кокон, его установили на интерферометр и подсоединили к нему электрические провода. Через час в нагретой до трехсот градусов трубке вспыхнул газовый разряд. Я включил дугу. Михаил Алексеевич следил за режимом разряда. Римма вращала окуляр спектрографа.
— Вижу крюки! — вдруг закричала она.
Мы все по очереди смотрели в окуляр и любовались зрелищем круто изгибающихся интерференционных полос.
— Подождите, — сказал Михаил Алексеевич. — Римма, идите следить за дугой, Женя, смотрите в окуляр, а я буду включать и выключать разряд.
Все заняли свои места. Я неотрывно смотрел на чуть расплывающиеся и дрожащие полосы.
— Выключаю разряд, — сказал Михаил Алексеевич.
Картинка на мгновение исчезла, потом появилась вновь, и мне показалось, что расстояние между крюками уменьшилось, что и должно было происходить в соответствии с теорией.
— Дельта уменьшается, — сказал я, — давайте еще раз…
Михаил Алексеевич поджег разряд, мы подождали, пока установится режим, и я опять приник к окуляру.
— Выключайте, — скомандовал я.
Полосы вздрогнули, исчезли и тут же появились снова. На этот раз горбы стали явно дальше друг от друга.
— А теперь дельта больше, — растерянно сказал я.
— Женя, идите к дуге, а Римма — к окуляру, — распорядился Михаил Алексеевич.
Римма утверждала, что при выключении разряда дельта явно увеличивается.
— Явно быть не должно, — сказал Михаил Алексеевич. — Изменение, скорее всего, настолько мало, что его можно поймать только на компараторе. — Он посмотрел на часы и продолжал: — Сейчас пятнадцать часов. Идите домой и спите. Собираемся здесь в двадцать три часа и будем снимать.
Дома я, конечно, не спал и думал о предстоящих съемках. Совершенно уверенный в успехе, я размышлял о том, что можно будет успеть еще сделать на этой аппаратуре до апреля, то есть до защиты дипломной работы.
Трамвай медленно полз по зимнему Невскому. Я с высокомерной жалостью разглядываю немногих сонных пассажиров: скоро они все будут спать в теплых постелях, а мне предстоит узнать, куда деваются ионы из разряда.
В лаборатории я застал озабоченного Михаила Алексеевича, который возился с дугой.
— Что случилось? — спросил я.
— Механизм сближения углей не работает.