— Так давайте руками двигать!
— Руками можно только корректировать, надо, чтобы освещение было равномерным.
Пришла Римма. Мы включили трубку, разогрели ее и зажгли разряд. А перед Михаилом Алексеевичем на маленьком столике лежали отдельные части разобранной дуговой лампы. Он поднял голову и показал нам длинный бронзовый винт, по которому перемещались оправки электродов:
— Резьба совсем худая. Надо точить новую.
Пока мы нашли в ночном институте незапертое помещение с токарным станком, пока Михаил Алексеевич вытачивал винт, пока он собирал дугу, прошло много времени. Часа в три ночи дуга зажглась. Я взглянул в окуляр. Ни крюков, ни даже интерференционных полос не было видно. Михаил Алексеевич внимательно осмотрел систему.
— Худо, — сказал он, растирая голову. — Зеркала сбиты, а это — на несколько часов работы. Я буду здесь ночевать, а вы, ребята, давайте по домам. Женя, проводите Римму…
К счастью, Римма жила рядом, на Васильевском острове, поэтому я, срезав угол по льду Невы и выйдя к адмиралтейским львам, скоро был дома.
К двум часам я вернулся в лабораторию, где обнаружил мечущегося от зеркал к окуляру Михаила Алексеевича.
— Смотрите в окуляр, — скомандовал он, — если что-нибудь увидите — сразу дайте знак…
Часа через два я заметил, что независимо от манипуляции Михаила Алексеевича перед моими глазами непрерывно плывут темные пятна с яркой радужной оторочкой. Когда я сообщил об этом Пухтину, он махнул рукой.
— Все, кончаем, — сказал он. — Все равно вы больше уже ничего не увидите…
В это время пришла Римма, и юстировка зеркал продолжалась. От долгого горения дуги в комнате стало жарко и остро пахло озоном.
Часам к пяти на экране появились четкие интерференционные полосы.
— Зажигайте трубку, — сказал Михаил Алексеевич.
Я подал напряжение на электроды и включил высоковольтный импульс. Трубка не зажглась. Я снова и снова нажимал на кнопку, но все было безрезультатно.
— Дайте я… — Михаил Алексеевич внимательно осмотрел провода и несколько раз попытался зажечь разряд сам. Потом он подошел к трубке и заглянул в окошко кокона. — В трубке атмосфера, — сказал он совершенно спокойно и сел за свой письменный стол.
Из лаборатории мы расходились молча, стараясь не глядеть друг на друга.
С этого момента мы с Риммой работали почти самостоятельно, так как у Михаила Алексеевича близилась защита диссертации. Он сидел за столом, углубившись в свои бумаги, и мы обращались к нему только в случаях крайней необходимости.
Начались месяцы изнурительной работы. Трубки, как заколдованные, бились и ломались одна за другой. Римма спешно написала диплом по экспериментам, которые мы в течение двух дней сделали на одной из простых, одиночных трубок Михаила Алексеевича.
После защиты наш руководитель опять полностью включился в работу. Как-то после очередной неудачи он подошел ко мне:
— Женя, какое число сегодня, знаете?
— Двадцатое февраля, а что?
— Через два месяца — защита диплома.
Я растерянно смотрел на Михаила Алексеевича. Он буквально терзал свою голову.
— У меня тут есть кое-что, — сказал он, не глядя мне в глаза, — почитайте…
Ничего не понимая, я взял в руки несколько листов, исписанных четким почерком моего руководителя. Быстро пробежав их, я увидел, что это — записи одного из экспериментов, которым мы занимались параллельно с моими неудачными опытами.
— Ну и что? — спросил я.
— Напишете выводы, и будет хороший диплом. Я же знаю — вы с лихвой выполнили дипломное задание…
Мне стало обидно чуть ли не до слез. Пять месяцев провозиться с делом, которое теперь надо бросить!.. Я понимал то положение, в которое мы попали с Михаилом Алексеевичем, но согласиться так, сразу — не было никакой возможности.
— Давайте еще месяц попробуем, — робко сказал я.
— Давайте, — пожал плечами Михаил Алексеевич, — но это, — он показал на бумаги, бывшие у меня в руках, — это пусть будет у вас.
Теперь я уходил из дома в восемь утра, а возвращался в десять-одиннадцать вечера. Мысль о том, что мне так и не удастся узнать, куда деваются атомы и ионы из разряда, не давала мне покоя.
Наступило 17 марта. До контрольного срока осталось три дня. Как обычно, я пришел в лабораторию около девяти часов утра. Пусто и тихо. Риммы нет, она теперь здесь не бывает, предупредив, что явится по первому моему зову. Михаила Алексеевича нет тоже, и сегодня, как я вспоминаю, не будет, так как он уехал в Политехнический на весь день.
На крышке спектрографа лежит трубка, паянная и перепаянная несчетное число раз. Именно поэтому я на нее особенных надежд не возлагаю. Взяв журнал и внимательно изучив все записи, ведущиеся Риммой с октября прошлого года, я вдруг выясняю, что номер этой трубки — тринадцать. Эта цифра не увеличивает моего энтузиазма, но тем не менее я осторожно беру эту многострадальную тринадцатую трубку, запаковываю ее в печки и ставлю на тренировку. Выясняется, что сегодня не подвезли углекислоты. Я иду к своим друзьям-ядерщикам, и мне дают полный литровый дюар с жидким азотом. К четырем часам тренировка закончена. Отключаю откачку и перегоняю цезий. Когда последняя капля цезия оказывается в трубке, я благополучно запаиваю отросток и вдруг понимаю, что пока все идет нормально, и, может быть, именно сегодня…