Римма испуганно смотрела на меня и молчала.
— Что ты молчишь? — спросил я.
— Не кричи, — тихо ответила она. — Ты забыл о Михаиле Алексеевиче.
— Михаил Алексеевич только обрадуется, когда я ему все это расскажу…
— Глуп ты, Женя, — посмотрела она на меня с сожалением. — Если ты прав, то, выходит, Михаил Алексеевич ошибся и не до конца продумал твой диплом… Приятно ему будет об этом узнать, как ты думаешь?
Я растерянно молчал, не зная, что ей ответить.
— Ладно, давай работать. — Римма надела халат и достала из своей бездонной сумки тряпки, щетку и бутылку с зеленовато-голубой жидкостью. — Я займусь окном, а ты приведи в порядок приборы и вымой стены.
Большинство операций по настройке и регулировке оптических приборов легче проводить при приглушенном свете, а то и в полной темноте. Поэтому единственное окно в лаборатории было практически всегда закрыто шторой из черной бумаги. Прежде всего Римма вытерла штору влажной тряпкой и подняла ее кверху. Ярко сиявшие под потолком шаровидные плафоны сразу потускнели, и на них тоже стала видна пыль. Безжалостные лучи апрельского солнца осветили все закоулки лаборатории, где обнаружились старые запыленные вещи неизвестного происхождения.
Работы было много, мы перемазались как трубочисты, но через несколько часов лабораторию было не узнать. В отмытое до воздушной прозрачности окно были видны кусты с огромными, готовыми распуститься почками, в сверкающих молочно-белых плафонах четко отразился оконный переплет, на сияющем чистотой столе Михаила Алексеевича не валялось ни одной лишней бумажки. Пусто было даже под плитой интерферометра, куда обычно прятался ненужный пока, но впоследствии могущий понадобиться хлам.
— Диплом сдала? — спросил я Римму, отмывая руки под слабенькой струйкой теплой воды, вытекающей из самодельного нагревателя.
— Уже рецензию получила, — ответила Римма. — Срок ведь был еще две недели назад… — Она помолчала и добавила: — Ты-то что решил?
— Не знаю, — сказал я, хотя все уже знал.
Через два дня, когда до защиты осталась неделя, я пришел к Михаилу Алексеевичу.
— Что так долго писали? — спросил он.
— Думал, — ответил я.
— Чего думать-то, — пробурчал он под нос, раскрывая принесенную мною папку, — крюки же сфотографированы… А это еще что? — вдруг спросил он, увидев в конце рукописи отдельную страничку, на которой было написано «второй вариант».
— Это другое объяснение полученных результатов. Прочтите, Михаил Алексеевич.
Он пробежал текст, долго невидящими глазами смотрел на меня, потом прочитал еще раз.
— Сами придумали или сказал кто?
— Сам.
Михаил Алексеевич долго смотрел в окно, терзая свою голову. Мне показалось, что и без того глубокие морщины на его лице стали еще более резкими.
— Худо, — наконец произнес он и пристально посмотрел мне в глаза. — Очень худо… Позвоните мне завтра утром, я еще подумаю, ладно?
Когда на следующее утро я позвонил в лабораторию, трубку снял Михаил Алексеевич.
— Приезжайте сейчас, — сказал он.
По дороге в университет я твердо решил, что предложу Михаилу Алексеевичу уничтожить второй вариант и защищать диплом так, как будто этого варианта и вовсе не было. Но этот план оказался неисполнимым, так как, придя в лабораторию, Михаила Алексеевича я там не застал. Встретивший меня в одной из комнат Николай Николаевич сказал, что на столе Пухтина для меня оставлена записка. Через минуту я уже держал в руках свою папку с пришпиленным клочком бумаги. «Женя, — читал я, — вам надо торопиться. Сегодня же перепечатайте текст и отдайте его Николаю Николаевичу — он согласился написать рецензию. Мои замечания найдете на полях. Если согласны — исправьте». Как назло тесемки папки завязались в тугой узел, который я никак не мог развязать. Наконец я просто вырвал шнурок из картона и сразу же посмотрел последние страницы рукописи. Она кончалась «вторым вариантом».
На защите я очень волновался, казалось, что язык и нёбо покрыты наждачной бумагой. Потом меня хвалили за преодоленные трудности сложного физического эксперимента, за проявленные трудолюбие и упорство и даже за мои успехи в стеклодувном деле. Поэтому я почти не удивился, когда секретарь кафедры объявил об отличной оценке моего диплома.
Через несколько дней мы прощались с кафедрой оптики. Пришел Сергей Эдуардович и по очереди пожимал нам руки. Когда подошла моя очередь, я увидел его быстрый и доброжелательно любопытный взгляд. Но я, быть может, и ошибся: комната была залита весенним солнцем — и глаза Сергея Эдуардовича были скрыты сверкавшими на этом солнце стеклами очков.